— И-и-э-э-э… — хрипел Назар. — Р-ряды сдво-ой! Мясцо, мясцо… Пои-ихав козак на вийноньку-у!..
Два других обитателя — орел Гурра и лиса Маля — дрались на полу за заячью ногу, притащенную лисою из леса. Наконец орел, клекотнув, так шмякнул огневку тяжелым крылом, что она откатилась в угол, — а он закултыхал в свой закуток, когтя пол. Лиса бросилась к карлику, захныкала, стала льститься к нему. Он поскреб твердой ладошкою ее сизое брюшко.
Гриб Хом поднял ручками с глаз липкую пленку:
— Аюшки, аюшки?..
Еще один подземный житель — зырь Вамко, помощник карлика — замотал лохматой башкою, тихо свистнул горлом:
— Тише, тише! Почто же вы кричите, шумите? Разве вы твари? Волки, медведи?!
Он поднял вверх четырехпалую лапку с розовой ладонью, глянул на хозяина. Но Отетя сидел, сгорбившись, и споро работал челюстями. Корешок был очень вкусный. Это Маля принесла, красавица! Карлик сопнул, обнял голову лисы.
— Мясцо, мясцо-о…
Снаружи послышались возня, пыхтенье; открылся лаз, из него вывалилась бабка Авдотья, совершающая облет подконтрольных территорий. Отшвырнула метлу, — присела, зафыркала, занюхалась:
— А, а! Што, што?! Русьским духом пахнет, товаришшы!..
— Аюшки? — отозвался ей Хом. — Люди, люди наверху? Ай, беда, съедят…
Отетя оттолкнул мягкую огневку. Он вернулся недавно с весенних радений, устраиваемых ежегодно карликами в Заповедном лесу, — и не испытывал покуда особенных сексуальных влечений.
— Люди были, — сказал он. — Костер жгли, уху варили.
— А эту-то тварь пошто на них не пустили? — Авдотья кинула в змею камушек. Ука подняла плоскую башку, поерзала язычком, сделала выпад в сторону старухи.
— Ш-ш-шь… З-задушу-у, иди, иди, обниму-у…
— Подь к чемору… Гляди, Отетька… штобы ладом…
Затопал орел, заклекотал, разевая окровавленный клюв.
— А ты, казак? Вот дак вояка. Живыми отпустил!
— Ково?
— Дак этих… Оне ведь, поди-ко, за сундуком набегали!
— Кто знает! — угрюмо сказал Назар.
— Я знаю, знаю! — словно добавочные гнилушки, высветились желтые глаза зыря. — Оне о кладе, о кладе говорили! Беда, беда…
Стало тихо. Вдруг некая фигура очертаниями проступила на стене подземного обиталища, и сиплый слабый голос воззвал:
— Наза-ар! Назарко-о!..
— Й-эссь, вашбродь!
Но голос вдруг хрюкнул, сбился, завыборматывал полувнятно:
— M'apportez vous de tristes nouvelle? Пс-стт… L'ennemi est-il en ville? Je vous aime! Ne mе tourmentеz раs… Quе diаblе!.. Nаdinе, Nаdinе… Ах, Боже, каналья, негодница… Mаis il fаit quе са finissе… Vivе l'Russе l'еmреrеur! Толкуй, толкуй, с-собака!.. Еllе а еtе аlitее lа раuvrе еnfаnt… Jе suis un hоmmе fini… Назар, Назарка-а!.. а vоs рlасеs![3]
— Йе-эссь, вашбродь!!..
— Где ты, мой дру-уг?! — облик потеряевского барина стал размываться, и провыл уже откуда-то издалека:
— Шашки подвы-ысь!.. Vivе! Vi-ivе!..
— Так точно-с, батюшка барин! Сделае-ем!!..
Отставной милицейский майор, бывший начальник Маловицынского уголовного розыска Федор Иваныч Урябьев вышел на прохладную веранду. И из вознесенного высоко над тихою улочкой застекленного гнезда дальнозорко оглядел доступные взору окрестности: дома, дворы, огороды, палисадники, привычно собирая информацию о неправильных поведениях неправильных людей. Ага, вот! — выскочил из ограды, оглядываясь, и воровато побежал между грядками некий низкорослый тип в форменной фуражке, синем мундире с погончиками. Перелез через забор — и уже спокойно, вразвалку, порулил по другой улице. Ах ты, чувырла, проказница, проститутка! Недаром и прозвище-то твое — Верка-вертолетчица.
Урябьев вздохнул, вернулся в избу. Стукнул в дверь маленькой горенки:
— Зоя, доча, вставай! Заря деньгу родит!
И вспомнил — уже вдогонку — как тридцать лет назад, в шестьдесят пятом году, сам так же выпрыгивал утрами из избушки распутной Пудовки. Ах, было время! Когда и водка пилась ненасытно, и бегалось на танцы, и на девок тянуло безмерно. Но девку — ее еще в те времена взять надо было, а Пудовка-то — вот она, растопырка, всегда готова, как пионерка! Н-да…
Мимо прошла Зоя, недовольно буркнула:
— Ну, папка! Не даст выспаться.
— А ты гляди на меня! — весело закричал Урябьев. — Рано женился, рано вставал, мало ел — никогда не жалел!
— Ой уж, ой уж! — отозвалась от умывальника дочь. — Не ври-ко давай. Все ведь наврал, сознайся!
— Чего это я наврал? Была нужда…
Хотя что уж тут кривить душою: наврал, наврал, Федор Иваныч! Уж о своей-то ранней женитьбе мог бы пожалеть! Демобилизовался, ехал домой на автобусе — а Валька-то и окажись на нем кондуктором. А он — чуть хмельной, глаза вразбег, четыре года почти не видал девок (где увидишь — Дальний Восток, морские части погранвойск!), старшина второй статьи, — ну, и пошло-поехало: подсел, ха-ха, хи-хи, ой, да не тронь; нет, ты послушай, что скажу… а где ты живешь?.. Нинку Антипову знаешь? — Ну, дак мы в одном классе… Договорились, короче, увидеться вечером. А вечером что? — правильно, дембеля положено встретить, и отметить это дело, как подобает. И он, залив уже глаза, побежал на свидание, и притащил эту Вальку, и гулял, и проснулся на третьи сутки в чулане, на одной с нею койке. И она, поднявшись, шумела, плакала, что он сделал ее женщиной, остается лишь одно: покончить жизнь самоубийством, отец с матерью не пустят на порог, выгонят вообще на улицу. Тут все и решилось, расписались через месяц; это уж потом Федор узнал, что Валентина вовсе и не была девушкой, а жила раньше с Юркой Куной, с Петькой Пеннером, еще с одним хохлом-самосвальщиком, что был в командировке. А сколько т а м было люда из автобусного парка, где работала — поди угадай! Но к тому времени, как всплыли все эти дела, поздно уж было о чем-то жалеть, чесать в затылке: родилась Зоюшка, заюшка, сам служил участковым, — и Валентина жила тихо, боялась мужа-милиционера. Так она прожила тихо четыре года, а потом влюбилась в инспектора пожнадзора лейтенанта Ваню Полуиванова, и сбежала к нему. Тот и всегда-то был не дурак поддать, а тут от новых чувств оба так ударились в употребление веселящих, бодрящих напитков, что не смогли уже отработать обратно: употребляли и употребляли, пока не скончались в одночасье оба от большой дозы нитхинола. Федор Иваныч горевал поначалу: Зойку-зайку отдавать матери он, конечно, и не подумал, да та не больно и жаждала соединиться с малюткой: они в ту пору приохотились с Ваней исполнять дуэтом в огороде разные песни из репертуара популярных певцов Нины Дорды, Майи Кристалинской, Владимира Трошина и Эдуарда Хиля. И не раз Федор Иваныч Урябьев, возвращаясь поздно со службы, тоскливо слушал их визгливые полусвязные крики:
— Йя не ве-эрю, что быв-вай-эт
У лю-убви кор-роткий ве-эк!
Д-дажже вре-эмя атступай-эт!
Йе-эсли щя-аслив ччелове-эк!..
Сам он больше не женился, в явные половые контакты тоже не вступал, чтобы не давать поводов для слухов и провокаций, довольствовался в этом плане своими агенками — из тех, кто почище.
А Зоя росла на руках у деда, у бабы — родителей Федора Иваныча. Они стали хиреть, болеть, когда она уж кончала школу; потом умерли, один за другим, — остались отец с дочкой одни: с семьей Валентины никогда не водились, у Федора не было ни братьев, ни сестер. Да и служба в уголовном розыске научила быть осторожнее с людьми. Иной раз и вышел бы, и потолковал с кем-нибудь по душам, а подумаешь-подумаешь — и откажешься, Бог с ним!
Правда, наметилась по этой части крупная подвижка: у Зои объявился жених! Да и кто, вы подумайте: лейтенант Васенька Бяков, сам опер из уголовки! Как получилось: провожали Федора Иваныча на пенсию, и всем дали по поручению: тому купить то, другому достать другое, третьему организовать еще там чего-нибудь; Васе выпало помочь Зое по дому, чтобы девка совсем не умаялась. Они настряпали тогда пельменей, наделали студня, винегрета, — и все получилось славно, вкусно! Конечно, такая совместная работа способствует сердечным делам.
Сели завтракать. Повар из Федора Иваныча был никакой, да и Зоя не слыла привередой по этой части. Кружок колбасы, пшенная каша, молоко. Ели молча: о чем говорить, все давно сказано! — лишь привычные отцовы прибаутки обрамляли трапезу. Перед тем, как сесть за еду, Урябьев говорил:
— Попробую нову новинку на стару брюшинку!
А встав, стукал себя два раза кулаком по брюху:
— Вот тебе спасибо, вот тебе другое — выбирай любое!
Затем, собравшись, оба вышли из дома. Дочь сразу обогнала отца, делая вид, что страшно торопится. Он усмехнулся ей вслед: ишь, музейщица! Тоже, работница… И зашагал вдоль неширокой улицы, пересекающей всю слободку. Слободка та стояла на взгорке, с нее виден был весь городок. По верным сведениям, известным отставному майору, жили в нем и честные люди, и честные не очень, и совсем нечестные; хитрые и простодушные; вороватые; простофили; «лица судимые», как они числятся по учетам, — но и они были разные: «не имеющие преступных установок» — шофера-аварийщики, растяпы, по вине которых стряслась какая-нибудь беда, мужики-драчуны — да мало ли в законах разных стран статей, поворачивающих человеческую жизнь по правилу: «Не думал, не гадал, а нечаянно попал!» И — убийцы, насильники, воры, грабители, мошенники, вымогатели — это уже совсем другой народ, со своими понятиями. С ними надо безусловно бороться. И садить, садить, садить! Так мыслил всю жизнь суровый милицейский служака. И как ведь хотел отдохнуть, отойти на пенсии от всей этой гадости! А нет — мозг продолжает и продолжает работать в прежнем направлении. Видно, по инерции. Да кто его знает!
