Ближе к вечеру я столкнулся с Донсковым возле стола с закусками.
– Привет, Дон. А где Петя?
– Он не пришел – у хромой сегодня день рожденья, он повел ее в ресторан. Прикрой меня, – прошептал Донсков, осторожно сгребая с подноса в карман канапе с креветками.
– Ты чего это делаешь? Пьяный, что ли?
– Ой, не будь таким снобом! Знаешь, почему пал Рим?
– Дай угадаю: они были снобами?
– Нет, невежда! Они ели мало креветок. Но хватит о римлянах, лучше скажи, как тебе мой костюм.
Костюм его действительно был хорош (несмотря на отсутствие одной пуговицы), набитые закусками карманы зловеще оттопыривались, но не это меня сейчас волновало.
– Катя вернулась, представляешь? – сказал я.
– А, Рыжая? – он пожал плечами. – И что? Она уже два месяца как вернулась.
Секунды три я неотрывно смотрел ему в лицо.
– Вчера она сказала мне, что приехала «вчера».
– А мне она месяц назад сказала, что приехала «месяц назад», – он улыбнулся. – Она просила не говорить тебе, хотела сделать тебе сюрприз – и даже пришла на твою лекцию. Ты разве ее не заметил?
Я тер висок ладонью.
– Я думал, у меня глюки.
Донсков хмыкнул.
– Глюки? Ты что, пьяный что ль на лекцию пришел? Какие глюки, ты чего? – он рассмеялся, широко раскрыв свой огромный рот, под завязку набитый кривыми желтыми зубами.
Я стал озираться в поисках Кати, но вдруг увидел совсем уж неожиданную гостью. Марина – здесь. Она тоже пришла!
– Извини, Дон, мне пора, – сказал я, хлопнув его по плечу, и направился к ней.
– Эй! Ты даже не выпьешь со мной?
– Тебе хватит. У тебя полный бак.
– Вернись, я все прощу! – закричал Донсков, театрально вскинув руки. Присутствующие косо смотрели на него, но я был уже далеко – вне зоны позора.
Я стал искать Марину в толпе.
– Кого-то потерял? – раздался голос за спиной, и я обернулся – так резко, что едва не выбил бокал у нее из рук. Она улыбнулась, посмотрела мне за спину и спросила:
– Это тебе сейчас кричали «вернись, я все прощу»?
– А? Нет. Это какой-то псих. Я его впервые вижу.
– Но он сейчас смотрит сюда и машет мне рукой.
– Я же говорю – он псих. Надо охрану позвать. Не обращай внимания, – я незаметно для Марины, погрозил Донскову кулаком. Он поднял бокал над головой, давая понять, что пьет за меня. Карманы его оттопыривались все сильнее.
– Значит, ты все-таки пришла, – сказал я.
– Как я могла такое пропустить?
– Но ты же говорила, что у тебя смена в клинике.
– Попросила подменить, – она улыбнулась. – Очень уж мне хотелось посмотреть на эту твою вернувшуюся Кармен. Ты мне все уши прожужжал про нее. А я ведь любопытная. Ну – где она?
– Вон там, – я кивнул в конец галереи.
– В синем платье?
– Нет, рядом. Рыжая. В белой блузке.
Марина рассмеялась.
– Знаешь, а ведь смехом можно ранить, – сказал я.
– Прости. Просто… ну, я как раз нечто подобное себе представляла по твоим рассказам: красотка с воспаленным эго.
– По-моему, я ее не так описывал.
Марина покачала головой.
– Сколько мы с тобой знакомы? Год?
– Год и семь месяцев.
– Все твои женщины подходят под одну характеристику: «ведьмы».
– И не говори, – я подмигнул ей.
Она сделала вид, что не заметила, и, дабы прервать напряженную паузу, кивнула на одну из картин:
– О, это же «Овца в лесу».
– Она самая. Тебе нравится?
– Шутишь? По-моему, это лучшая из твоих картин.
– Ага. И еще единственная, которую я тебе показывал.
Она улыбнулась.
– Ладно, сдаюсь. Подловил.
– Хочешь, покажу остальные? Они дальше.
– Не стоит.
– Почему?
– Твоя Кармен идет сюда. А я удаляюсь.
– Куда? Давай я познакомлю вас.
– Нет уж, спасибо. Я приходила только посмотреть, – сказала она, скрываясь за спинами людей.
– Кто это? – спросила Катя, взяв меня под руку. – Твоя новая девушка?
– Н-нет. Мой лечащий врач, – ляпнул я.
– Психиатр? Шучу.
– Ха, ха, ха. Смеюсь.
– Да брось, хватит язвить. Я пришла напомнить, что ты должен мне плитку шоколада.
– С чего это вдруг?
– Не делай вид, что забыл о нашем давнем уговоре, – она открыла черный клатч и достала листок бумаги. – Вот.
– Господи, ты сохранила его! Даже заламинировала?
Она улыбнулась, пожала плечами.
– А что? Я была уверена, что когда-нибудь он пригодится. И – вуаля! – момент настал.
Я пробежал глазами по тексту:
«Я, Андрей Андреевич Карский, торжественно клянусь, что буду покупать молочный шоколад Екатерине Александровне Сарк после каждой ссоры до конца жизни. Дата, подпись».
– Ну, знаешь, – сказал я. – Это ведь просто сентиментальная чепуха.
– В первую очередь это документ. И срок действия его не ограничен, там ведь написано: «до конца жизни». А ты вроде, – она проверила мой пульс, кивнула, – да, пока еще жив. Так что – с тебя шоколадка. Но это потом, а сейчас… сейчас я хотела бы тебе напомнить о еще одном уговоре.
– О господи! Что я еще подписывал? Я требую адвоката!
– Расслабься. Это другое. Помнишь мою первую выставку? Мы с тобой договорились, что в качестве боевого крещения я должна украсть что-нибудь у одного из посетителей? Помнишь?
Я медленно кивнул, понимая, к чему она клонит.
– Так вот, я ведь выполнила тогда свою часть уговора: вот, – она помахала клатчем у меня перед носом. – Так что – теперь твоя очередь. Я жду.
– Э-э-э… украсть? – я испуганно огляделся. – Я не могу так сразу. Мне надо подготовиться.
– Ну ладно, готовься. А пока… – она взяла меня под руку и потянула в ту часть галереи, где висели мои самые новые полотна. – Пойдем, покажешь мне свои «экзерсисы». У меня есть пара вопросов.
– А можно помедленней? – бормотал я, шагая за ней. – Слишком много информации, я не успеваю.
– Зато я успеваю. Идем.
Наконец-то я разговорился, беседа потекла плавно. Катя поглаживала меня по руке, я успокоился, раскрепостился, – хотя и заикался немного; и ладони все еще потели, приходилось незаметно вытирать их о пиджак.
– Знаешь, что меня больше всего коробит в России? – спросила она.
– Что?
– Обращения. В Англии ко мне обращались «мисс», а здесь – хм… – «жэ-энщина». Понимаешь, что я имею в виду? В любой цивилизованной стране есть определенные каноны светского общения: во Франции – «мадемуазель», в – Польше «пани», а в России, – она поежилась, – «жэ-э-энщина», или того хуже – «де-евушка». Тьфу! Это омерзительно. Неужели русский лексикон настолько обнищал? Почему у нас нет какого-нибудь элегантного слова, чтобы обращаться друг к другу уважительно?
– В России есть одна проблема – «элегантное» обращение могут принять за издевательство.
Я осторожно озирался по сторонам, Катя толкнула меня локтем в бок.
– Почему ты такой зажатый?
– Потому что меня зажали. Эта выставка нравится мне все меньше. Ни одного интересного лица.
– А меня тебе недостаточно?
– Это вопрос с подвохом. Я не буду на него отвечать.
– С чего ты взял, что это вопрос с подвохом?
– Все твои вопросы – с подвохом.
– Да ладно тебе, расслабься, – мы зашли в зал, где висели полотна абстракционистов. Катя кивнула на одну из картин. – Это Пинкисевич, новый адепт супрематизма. Как тебе?
– Можно я не буду комментировать фиолетовые квадратики?
– Когда это ты успел стать таким ворчливым?
– Во вторник, – буркнул я и вздохнул. – Здесь не в ворчливости дело. Ты же знаешь мою позицию. Когда я слышу, как люди восхищаются абстракционистами, я вспоминаю сказку Андерсена о голом короле. Брейгель и Рембрандт – вот это искусство. А Кандинский – всего лишь дизайн.
– Поясни.
– Легко. Картины Брейгеля говорят: «я расскажу тебе историю», а картины Кандинского: «я красивая, я буду хорошо смотреться в зале над диваном, купи меня». Проблема дизайна в том, что он стремится к утилитарности. Иначе это не дизайн. Искусство же, напротив, всегда двигается по касательной. Иначе это не искусство.
– Ничего ты не понимаешь!
– Ну конечно! Куда уж мне, ограниченному плебею, понять эти глубокомысленные банки супа! О, как мне постичь мудрость сиреневых квадратиков на желтом фоне?
Она засмеялась.
– Дурак.
Один из поклонников – тот самый лысый джентльмен в очках – преподнес ей букет белых роз.
– Я знаю – это ваши любимые.
Она приняла их молча, потом, проводив взглядом блестящую лысину, положила цветы на стол с закусками, взяла меня под руку и потянула прочь.
– Что такое? – спросил я, оглядываясь. – Он тебе неприятен?
– Нет. Дело не в нем. Просто я не люблю цветы.
– С каких это пор? Помнится, я тебе дарил орхидеи. Их ты тоже выбрасывала?
– Нет. Просто в Англии я увлеклась флорианством, – заметив мой недоуменный взгляд, она пояснила. – Философия цветов, проще говоря. Для флорианца цветок – живое существо, и сорвать его – значит убить.
