– Что такое? – спросил я, оглядываясь. – Он тебе неприятен?
– Нет. Дело не в нем. Просто я не люблю цветы.
– С каких это пор? Помнится, я тебе дарил орхидеи. Их ты тоже выбрасывала?
– Нет. Просто в Англии я увлеклась флорианством, – заметив мой недоуменный взгляд, она пояснила. – Философия цветов, проще говоря. Для флорианца цветок – живое существо, и сорвать его – значит убить.
– Не обижайся, конечно, но, по-моему, это какая-то сектантская чушь. Сегодня у тебя флорианство, а завтра что? Будешь ходить по домам и агитировать за святую Мать-и-Мачеху? Чему вас там в Англии только учат?
– В Англии учат не хамить женщинам, так что советую тебе туда съездить. А флорианство – не чушь!
– Ага. Зубная Фея – тоже. Я, кстати, вчера с ней разговаривал. Ты не поверишь, но даже Зубная Фея считает флорианство чушью.
– Прекрати паясничать. Дай мне договорить. Вот сам подумай – зачем срывать цветы? Оторванные от земли, они вскоре потеряют цвет. А на грядке или на поляне они радуют. По-настоящему. В этом ведь суть красоты – когда все на своем месте.
Я долго молчал – хотел сказать что-нибудь умное. И вдруг заговорил, удивляясь небрежности собственного тона:
– Это всего лишь цветы. Они и так рано или поздно завянут. В этом разница: жизнь мимолетна, а искусство вечно. Ведь жизнь только подражает искусству.
– Оскар Уайльд, – сказала она монотонно, словно делая сноску на цитату. Посмотрела искоса, улыбнулась. – Играешь в циника. Уайльд вульгарен. Всегда был вульгарен. Все его сентенции – песок в глаза. В этом смысле я предпочитаю Гете: «Искусство – иждивенец жизни», – сказал он и был прав.
– Пыль.
– Что?
– Правильно говорить «пыль в глаза», а ни «песок».
– Эх, ты все тот же зануда.
Мы долго гуляли по галерее. Я видел, какое удовольствие доставляет Кате сегодняшний вечер, как светятся ее глаза. Она действительно любила все это – балы, бокалы, людей во фраках. Она злословила, сплетничала – и делала это с таким невинным видом, что мне становилось не по себе. Получается, думал я, что обычные моральные принципы здесь не действуют. Забавно. Я-то всегда считал, что искусство должно высвечивать в людях настоящее, – но чем активнее я общался с представителями этого самого «искусства», тем больше убеждался – настоящих людей вообще не существует, есть лишь сборище симулякров, распускающих слухи друг о друге.
Я искоса смотрел на Катю – мне хотелось схватить ее за плечи и спросить: «Почему ты все время врешь? Почему ты сказала мне, что приехала «вчера»? Почему ты сделала вид, что не узнала меня у Гликберга? К чему этот вечный идиотский, дебильный, неадекватный, глупый, бесполезный, раздражающий и просто утомительный маскарад? Что ты за человек такой – все тебе надо превратить в мелодраму, да?»
Она заметила мой взгляд – спросила осторожно:
– Что-то не так?
И в тот момент – не знаю, как и почему – но меня отпустило. Что-то было в ее интонации, в выражении лица. Я просто понял, что больше не чувствую к ней ничего – совсем. И даже хуже – мне показалось, что никогда в жизни я не встречал существа скучнее и банальнее. И это осознание – оно освободило меня. Действительно освободило – я понял, что теперь могу спокойно говорить с ней, смотреть в глаза и улыбаться – и при этом не чувствовать себя обделенным или обманутым. Мне было все равно – теперь мне было все равно – и это было прекрасно. (Я смотрел на нее, и удивлялся: почему мне так нравилась раньше эта ее рыжая челка, закрывающая пол-лица? А теперь я все время борюсь с желанием протянуть руку и убрать ее). Когда-то давным-давно мне казалось, что я задыхаюсь, если ее нет рядом. Потом я стал задыхаться в ее присутствии. А теперь – я просто дышу.
***
Мы задержались возле «Овцы в лесу». Катя улыбнулась и толкнула меня локтем в бок.
– Совсем забыла поздравить тебя с триумфом.
– С каким триумфом?
– Ты что – газет не читаешь?
– Ну, мой отец говорил: «не читайте советскую прессу».
Она не поняла шутки, и продолжила:
– Гликберг ведь гениальный менеджер – он заказал статью о твоем творчестве в газете «Вестник». Ты теперь звезда. Еще и богатенький.
– Вот так новость, – пробормотал я.
Катя кивнула на картину.
– Одну только твою «Овцу» продали, по-моему, за двадцать девять тысяч.
– Чего?!
– Евро, естественно.
– Да нет, я имею в виду: как это «продали»? Кому?
– Роману Чернышевскому. Он известный коллекционер.
В голове у меня зазвенело – словно треснувший колокол.
– Постой-ка, – хрипло сказал я, – но я не давал согласия на продажу!
– Что значит: «не давал»? – Катя развела руками. – Мы поднимали этот вопрос у Гликберга дома, помнишь? Он еще спросил у тебя, как ты относишься к предложению Чернышевского, но ты как-то глупо пошутил про Гоголя, потом потребовал пальто, сказал, что тебе «все равно» – и был таков. Мы решили, что это ты от радости так странно себя ведешь.
– Стоп-стоп! Причем здесь радость? Я ведь не это имел в виду. Я думал, что вы обсуждаете писателя Николая Чернышевского! – в висках продолжал гудеть колокол. – Так-так. Слушай, этого нельзя допустить. Я не хочу продавать картину. Это ошибка. Нужно поговорить с Никанором Ильичом.
Оглядевшись, я заметил Гликберга (облаченного в пыльный помятый пиджак – снова сказалось отсутствие Стивенса) возле стола с закусками. Когда я подошел и сообщил о своем решении, он покачал головой:
– Вы хотите вернуть картину, да? Эх… Андрей Андреич, я же просил вас не пить слишком много: алкоголь притупляет логику.
– Я трезв. И дело не в логике, а в принципе. Я ужасно извиняюсь, произошла ошибка. Я отдал «Овцу» на выставку, просто чтобы показать людям, но я не хотел ее продавать. Возникла неувязка. Надеюсь, это можно как-то уладить.
Он прищурился.
– Вы точно не пили?
– Точно.
– Значит, вы просто переволновались, запаниковали – но это нормально. Прошу вас, успокойтесь. Наслаждайтесь вечером – помните, что все эти люди собрались здесь ради вас.
– Да, но картина. Я готов продать любую другую, но не эту.
Он нахмурился, кадык его мерзко дернулся вверх-вниз.
– Ну что вы, как ребенок, ей-богу? Заладили про свою овцу. Поймите, вы выставляете и себя и меня в дурном свете. Что я, по-вашему, должен сказать покупателю? Чернышевский – самый богатый и щедрый мой клиент. Представьте, как отмена заказа отразится на моей репутации!
– Но…
– Никаких «но»… репутация, молодой человек, – это единственная важная вещь в мире. Подумайте об этом. А теперь прошу прощения – дела, дела, дела. – Он по-дружески хлопнул меня по плечу и снова присоединился к кучке иностранцев возле стола с закусками.
– Ну? Что он сказал? – спросила Катя.
– Послал к черту.
– И что ты будешь делать?
– Хм… – я огляделся. – Он, похоже, считает себя здесь главным.
– Он и есть главный.
– Это мы еще посмотрим. «Овца» ведь моя, так? Какое право он имеет так со мной разговаривать? Я – автор, и я могу распоряжаться своей картиной, как хочу. А я хочу ее забрать. И заберу.
– Не говори глупостей. Как это «заберу»?
– А что? Семь минут назад ты требовала, чтобы я совершил кражу. Боевое крещение и все такое, помнишь? – я подмигнул ей.
Она нервно засмеялась.
– Что-то мне не нравится ход твоих мыслей.
– Как говорил один мой друг: искусство не должно нравиться, оно должно расширять восприятие.
– Гойя тебе не друг. И никто не позволит тебе унести отсюда картину.
– Для справки: мой любимый фильм «Старики-разбойники», – сказал я, театрально потирая ладони. – Так что – отвлеки зевак, а я сделаю свое черно-белое дело.
Она вздохнула и серьезно посмотрела на меня.
– Перестань придуриваться. Кража дорогой картины – это не шутка. Это статья. Тебя посадят.
– Не посадят, я все продумал. Просто отвлеки зевак. Попробуй произнести тост…
– Нет.
– Почему «нет»?
– Потому что я взрослый человек. И ты – тоже. Хоть и ведешь себя как ребенок. Зачем тебе эта картина? Что, на ней клет свином... тьфу!.. то есть свет клином сошелся?
– Представь себе, сошелся – и свет, и клет. Это дело принципа. Я не собирался ее продавать. Когда-то я дал слово, что не избавлюсь от этой картины. Сюда она попала из-за моей оплошности, из-за того, что я не к месту ляпнул, что мне все равно. А мне не все равно, понимаешь!?
Она закрыла глаза, потерла виски пальцами, потом снова посмотрела на меня.
– А знаешь, а мне все равно. Правда. Делай, что хочешь. Зачем я вообще тебя отговариваю? Это будет даже забавно – смотреть, как тебя избивают охранники.
Она подошла к столу с закусками и постучала вилкой по бокалу.
– Прошу внимания! У меня тост!
Как ни странно, отвлекающий маневр удался – все повернулись к ней, и я оказался вне зоны видимости. Моя Кармен всегда отлично умела притягивать взгляды.
