Знаешь, мне с определённого момента жизни любой мужской возраст сделался нипочём. Первый мой, Паша, он же и последний покамест, настолько старше меня был и есть, что уже все прочие мужчины, какие в летах, не представляют для меня ни волнения, ни опасности, ни неожиданности для физических отношений. Это уже пройдено раз и навсегда. Остальное — да, важно, существенно: ум, честь, совесть, облик благородства, запахи, звуки голоса, умеренность в выражениях, к каким он готов ласкам, словам и многое ещё.
И смотрю я на этого Лео уплывшей своей головой и догоняю, что ведь, если разобраться, то нет противопоказаний особенных для соединения с этим мужчиной — никаких, кроме моего законного Паши. И это было, образно сказать, состояние неустойчивого баланса между согласиться на «да» или просто допить чай, пристегнуть чулок обратно, прогреть утюг и глаженой уйти домой, без ничего.
Но не успела я перетянуть себя ни в ту, ни в другую сторону, как Лео вдруг взял меня за руку своей ладонью, глазами впился мне в глаза, а второй рукой медленно отвёл полотенце вбок, распахнув всё, что имелось неприкрытым. И резко припал к моим бёдрам, между трусами и началом чулка. И стал туда целовать, в них, в обе ляжки без разбора, куда губы приложатся, туда и целовал. Но опять же, не грязно всё это было, а шармантично, без утаивания подлинности страсти и расположенности ко мне с самого начала моего паденья. В лужу в эту, не в принципе.
В общем, Шуринька, дальше понимаешь сама. Было у нас.
Я даже не успела сообразить, можно ли при такой обстановке вообще применить отказ для мужчины, тем более такого, из другой жизни, из космоса Юрия Гагарина, пахнущего неземным одеколоном и домом, полным благосостояния и культуры.
Как представила себе, что после этих открытий нового мироздания в конюшню к себе возвращаться, на жалкие метры и уборную с вёдерным сливом, так загрустила необычайно. Мы уже в это время в спальню к нему перешли. А первый раз он меня прямо на диванчике взял, уже готовую для него.
А спальня, скажу тебе, не хуже столовой. Тоже картины, тоже зеркала и тоже всё остальное.
Говорит:
— Искал тебя, пока не нашёл. Никто не мог Верочку мою заменить покойную, а ты сумела. И дальше сумеешь, чувствую.
Я:
— А я, Лео, между прочим, замужем, на минуточку.
Он:
— А меня это не смущает, дорогая моя. Расстанешься с ним и ко мне перейдёшь.
Я:
— А детей куда дену? С ними перейду?
Проверяю его навскидку.
Он:
— Это невозможно. Дети с отцом, ты со мной. Иначе не сложится никак. Я не смогу чужих детей воспитывать, мне уже поздно по годам и по нервам. Но зато ты не пожалеешь. И будешь видеться с ними, это непременно, это закон.
Я:
— А сколько лет тебе, Лео?
Он:
— Пятьдесят восемь. Я уж сам дед. Сын в нашем посольстве работает, он там с семьёй и с внуком моим. В Швеции. А я тут, в МИДе тружусь, по соседству, в высотке.
Я охнула и руками голову обхватила.
Я:
— В Швеции?
Он:
— Ну да, в Стокгольме. У него первый — шведский, свободный, второй — английский, на уровне, он очень перспективный сотрудник, скоро второй секретарь будет, ну и я помогу, конечно же.
Я:
— Так ты, скорей всего, бабушку мою знать должен был родную. Коллонтай. Слыхал, наверно?
Он:
— Ты серьёзно, что ли, милая?
И улыбается, игриво так, не верит.
Я подымаюсь из его кровати, голая, иду к сумочке своей, паспорт извлекаю, раскрываю, протягиваю. Он берёт, глазами считывает. И поражается увиденному.
Он:
— Постой, так ты Михаилу покойному дочка, что ли? Сыну Мессалины? Александре Михайловне полная тёзка и родная внучка?
Я:
— Они развелись ещё в 32-м году, в зарубежье. А какой месалины?
Он:
— Так её прозвали в своё время за беспутство и непристойность.
Я:
— Шуриньку, бабушку? За непристойность? Ты в своём уме, Лео? Она же деятель партии и революции!
Чувствую, что захожусь прям.
Он:
— Не её, а Мессалину эту звали так, жену Клавдия, римского императора, древнего. За разврат и распутство.
После этих слов меня немного отпустило, отпарило обратно. Залезаю под одеяло, кладу голову ему на грудь, а там, вижу, волоски курчавятся, все сплошь седые, места нет живого для остальных.
Я:
— А чего ж бабушку мою тогда прозвали чужим беспутным прозвищем?
Он:
— Знаешь, Шуранька, я тебе лучше книжки дам почитать потом, труды её, у меня кое-что имеется в личной библиотеке. Тогда сама поймёшь многое про свою бабушку. Только не смекну я чего-то, раз Михаил Владимирович отец тебе, то от какого же брака своего? Насколько мне известно, у него сын ещё остался. Хотя, может, ошибаюсь. Могу справиться по своим каналам. Ты вообще в курсе относительно его последней семьи?
Я:
— Я только в курсе, что, когда бабушка умерла, Шуринька моя, то в квартиру нашу на Малой Калужской Кагановича племянника заселили, постороннего нашей семье человека. И ещё в курсе, что никто из руководителей нашего государства не обратился ко мне со словами сочувствия и не оказал никакой последующей помощи как равной наследнице достояния. Про отца своего не знаю, не общались с ним, не сложилось у нас.
И рукой ему по животу веду под одеялом, к низу его. Только вижу, не реагирует, безучастие проявляет мужское, спокойствие. Паша в такие моменты сей же час как оловянный солдатик вскакивал и в бой был готовый, только призови.
И тут я подумала с ужасом, что про Пашу-то моего, про мужа, про Пашеньку я в прошедшем времени подумала, в прошлом склонении, в бывшем мужском роде, будто нет его уже, исчез из жизни и запропастился в никуда. И окончательно запуталась.
Но сообщаю на всякий случай, чтобы привести всё к знаменателю и выработать линию на дальнейшее.
Я:
— Тогда пойду я, наверно, а там поглядим, как нам взаимно определяться?
И жду, чего ответит.
Он:
— Лично я уже определился, драгоценная моя, окончательно и бесповоротно, и приглашаю тебя в свою жизнь. Встреча наша не случайна, это совершенно теперь уже ясно; люди мы, к счастью, одного круга, дипломатических кровей, как говорится, что также создаёт все необходимые предпосылки для нашего с тобой союза. А фамилия твоя, если уж быть до конца откровенным, только доказывает уместность и справедливость моих слов. И если дети твои смогут быть счастливы и ухожены без тебя при них, то можешь считать, что я от слов своих не отступлюсь, Шуранька. А деткам твоим стану по мере нужды помогать в финансовом отношении, я всегда мечтал о такой женщине с неба, о принцессе, у которой в жилах течёт кровь боевых русских генералов. Ты ж наверняка знаешь, что прадедушка твой героически участвовал в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, а потом Тырновским губернатором в Болгарии служил? Не запамятовала, милая? Сам-то я рабоче-крестьянского племени, мать моя из-под Сызрани, из деревенских, а отец на баррикадах пятого года кровь свою проливал, а после в царских казематах маялся. Но всё равно я не прочь с дворянской линией соединиться, хоть они и присягали негодяю царю-батюшке.
Я в этот момент чулки уже натягивала, поэтому повернулась к нему в три четверти — это наиболее выгодная поза, чтобы угодить классному рисовальщику: по свету, рельефу, изгибу корпуса и теням. Тем более что чувствовала себя в этот момент не копией, как всегда — по службе, а истинно оригиналом, подлинником, служащим не для простой копировки, а для единственно благой цели и судьбы. А уж для нерисовальщика и говорить не про что. Такое местоположение корпуса и лица дало мне возможность не отреагировать на турецкую войну абсолютным незнанием материала. Странное дело, мама никогда не знакомила меня с той частью нашей семейной истории, которая располагалась глубже прадедовой фамилии.
Но я ответила, безо всяких.
Говорю:
— Разумеется, Лео, я хорошо об этом знаю. Помню и горжусь как никто. И прабабушкой заодно.
Ляпнула и не подумала, что он подхватит и разовьёт. А он развил, как ни странно. Подкованный оказался, хоть и не дворянских кровей, как мы.
— Да-да, Александра она, кажется, как и ты, Масалина-Мравинская, если память мне не изменяет, дочь финского фабриканта. То ли лесоматериалами торговал, то ли текстилём, то ли какое-то иное огромное торговое дело возглавлял. Тоже немалый предмет для гордости, кстати говоря, хоть и чухонка. Ничего не перепутал?
Оп-па, новость номер два! Чего только о себе не узнаешь в чужой пожилой постели. А стыдно сделалось невозможно как. Тем более что не уверена, он этим незнакомым мне словом прабабушку мою обозвал и унизил или же, наоборот, похвалил и вознёс. Думаю, пора сместить разговор и уйти от обострения в глубь невыгодной мне темы.
Я:
— А ты член партии, по крайней мере?
Он аж плечами дёрнул сначала, но потом просто пожал.
Говорит:
— А как же иначе, милая, у нас по-другому вообще не бывает. Советский дипломат и коммунист — это как Арагва и Кура — берега одной реки, как Сакко и Ванцетти, как Ленин и Сталин… — тут он умолк на миг, как будто сбился и потупился, но быстро вернулся и продолжил излагать: — я имел в виду, как Ленин и революция, Ленин и социализм, Ленин и интернационал, к примеру. Кто же тебя выпустит страну представлять, раз ты не партийный! И сын у меня такой, и жена его. Все мы. А твой муж? Он кто вообще? Из наших?
