Старший брат отца, Юрий, погиб при попытке перебежать через румынскую границу, больше я ничего о нем не знала. На одной из семейных фотографий отец был изображен рядом с братом, и каждый раз, показывая мне этот снимок, отец говорил:
— А это мой брат Юрий, он погиб при попытке перебежать через румынскую границу.
Точка.
Дальше следовал рассказ о судьбе отца: в то лето, когда ему исполнилось двадцать, через неделю после того, как сосед обнаружил его подпольную шоколадную фабрику, отец как-то ночью выглянул в окно и увидел двоих мужчин в коричневых плащах — стояли, склонившись над багажником его машины. Машину собрал из запчастей брат Юрий, и они с отцом пользовались ею по очереди. Когда час спустя отец решился выйти на улицу, он обнаружил в выхлопной трубе автомобиля картофелину. Кто были эти люди и почему они пытались убить отца с помощью заткнутого в трубу овоща, вместо того чтобы увести его из дома посреди ночи, как поступали со всеми остальными, я так до конца и не разобралась. Так или иначе, отец вытащил картофелину кухонными щипцами, упаковал одежду в сумку, поцеловал сморщившиеся от курения губы матери и поехал к Волге, а там спрыгнул с причала на торговое судно, две минуты висел, держась за веревку, свисавшую с борта парохода, а потом сорвался в реку, умудрившись сломать себе ногу. В воде он почти сразу потерял сумку, а затем набрал в легкие как можно больше воздуха, лег на поверхность и недвижимым бревном поплыл по течению.
— Чтобы остаться в живых, мне пришлось изображать плавающий труп, — говорил отец и наслаждался парадоксальностью придуманного им трюка.
Целых два часа он плыл по холодной августовской реке, пока двое братьев на маленькой рыбацкой лодке не втащили его к себе на борт, наглотавшегося воды и уже почти утонувшего. Они уложили его на дно лодки сушиться, как хороший улов. К тому времени как ему удалось наконец пересечь границу и через Румынию и Югославию добраться до итальянского лагеря для беженцев, он похудел на двадцать фунтов и отрастил бороду.
В третьем классе, когда мы проходили остров Эллис, я представляла, как отец проплывает на пароходе мимо статуи Свободы, как он стоит на палубе, кутаясь в одеяло, а затем его проверяют на вшей, помечают мелом его одежду[53] и на несколько недель оставляют в карантинном отделении. Я даже подняла руку и начала об этом рассказывать, но у миссис Херман сделалось такое удивленное лицо, что я замолчала. А вообще-то отец попал в США не через остров Эллис, а через аэропорт Айдлуайлд[54], прилетел в несуразной одежде беженца. Шел 1959 год а он был в желтых штанах, с распутинской бородой и дикими выпученными глазами. Отец рассказывал, что, когда он вцепился в холодный поручень трапа и, спотыкаясь, спустился на посадочное поле, сотрудники «Пан-Американ», встречающие рейс, забыли про тележки с багажом — они рассматривали его и смеялись. Я иногда думаю, не воспринял ли он это как приглашение к действию: с тех пор он обдирал как липку каждого американца, который попадался ему на глаза, и воображал себя воином-ученым, а всех остальных — головой, надетой на копье. С собой у него почти ничего не было, только одежда из итальянского лагеря для беженцев, сто американских долларов и документы, но, помимо всего этого, у него был еще и тот самый перстень с четырехсотлетней историей воинской традиции нашей семьи.
В своих субботних разглагольствованиях отец представлял Гулькиновых героями-авантюристами, бесстрашно отправлявшимися на подвиги, но я лишь сейчас поняла, что для половины Гулькиновых подвиг представлял собой не что иное, как побег. Теперь бежала и я, с каждой милей все глубже и глубже увязая в неприятностях. Неужели на этом мой подвиг и закончится?
Мы остановились на обед в заведении, торгующем бургерами, наш третий фастфуд за два дня. Нам обоим надоела жирная пища, поэтому мы заказали по вялому салату в прозрачных коробочках. Иэн молча сидел за столом, уронив голову на грудь, и топил салатные листья в соусе, а я без особого аппетита ковырялась пластиковой вилкой у себя в лотке. О господи, я становилась похожа на Джанет Дрейк! Иэн принялся рассказывать мне обо всех ужасных травмах, которые получали разные его знакомые. Зубы одной девочки застряли во лбу у другой; у женщины из носа пошла кровь — на карнавале Марди Гра в нее неудачно запустили бусинами; одноклассник поймал себя за ухо рыболовным крючком.
— А твои шрамы на лбу откуда взялись? — спросила я.
— Вот откуда, — сказал он и, держа пластиковую вилку у края стола, сделал вид, будто роняет голову на острые зубцы. Ну что ж, по крайней мере частично я угадала. — Кажется, я тогда на себя разозлился. Не помню.
Это и в самом деле было очень на него похоже: причинить себе боль ради одного только драматического эффекта. Я поверила ему. И тут же поняла, что лишилась единственного возможного доказательства физического насилия, которому он якобы подвергался. Иэн забросил в рот маленький помидорчик и проглотил его целиком.
Вернувшись в машину, я проверила сообщения на телефоне. Из библиотеки по-прежнему не звонили, и мне становилось от этого как-то не по себе, зато был пропущенный звонок от Гленна, который оставил такое послание: «Надо обсудить выходные». На пятницу у нас были планы: поход в мексиканский ресторан и просмотр блокбастера. Когда Иэн уснул, уткнувшись лбом в окно (очки он успел снять и положить себе на колени), я перезвонила Гленну.
— Привет! Я в пути, еду в Чикаго!
Не было никакого смысла притворяться, что я нахожусь в Ганнибале — уже хотя бы потому, что ему могло прийти в голову снова заявиться в библиотеку.
— В Чикаго? — изумленно переспросил он.
— Разве я тебе не говорила? Я была уверена, что ты в курсе. Одна моя школьная подруга серьезно заболела, и я собиралась съездить к ней на пару дней проведать, но, похоже, придется тут немного задержаться.
— Чикаго, — повторил он. — Это так странно.
Тон его голоса показался мне необычным — видимо, он мне не верил. На секунду я даже подумала, уж не прослушивает ли наш разговор полиция. Что, если Гленн сидит сейчас в кабинете следователя, обливается потом и изо всех сил старается изобразить спокойный голос, чтобы как можно дольше продержать меня на линии? Но конечно же это было не так. Такое бывает только в кино. А в Ганнибале дела так быстро не делаются.
— Ну чего же тут странного. Я остановилась у родителей.
Правда, оставаться у родителей дольше, чем на одну ночь, мы не могли: даже если разговор с Гленном не прослушивался, время шло, все больше людей читало газеты, и информация постепенно распространялась. Как только на меня падет подозрение, Гленн расскажет, где надо искать.
— Слушай, ну, надеюсь, опасность миновала?
Я испугалась, что он спрашивает про наш с Иэном побег. Но, к счастью, быстро пришла в себя и поняла, что Гленн имеет в виду болезнь подруги.
— Уже лучше, да. Просто ей сейчас нужна помощь.
— Только не отдавай никаких жизненно важных органов, договорились? Надеюсь, помощь не в этом заключается?
Я рассмеялась.
— Я обо всем тебе расскажу, когда мы вернемся. В смысле, когда я вернусь.
— Жду с нетерпением.
Я превращалась в отпетого лгуна. У меня всегда был талант к приукрашиванию действительности, и по безобидным поводам вроде невыполненной домашней работы я привирала довольно ловко, но с такой серьезной ложью, которая могла иметь необратимые последствия, я еще никогда дела не имела. Удивительно: я даже не вспотела! Я оторвала руки от руля, чтобы в этом убедиться: так и есть, на ладонях ни капли пота. Похоже, я была рождена для преступной жизни. Если меня уволят из библиотеки, можно будет стать профессионалом в криминальных сферах.
На сегодняшний день список преступных деяний, совершенных мною за всю жизнь, выглядел так:
В 4 ГОДА: стоя с матерью в очереди на почте, я получаю от соседнего отделения банка бесплатный леденец на палочке. Мальчик лет трех, стоящий в очереди за мной, во все глаза смотрит на леденец и чуть не плачет. Я поворачиваюсь так, чтобы ему было лучше видно, и хорошенько, всем своим малиновым от леденцового сиропа языком облизываю конфету. Мальчик начинает орать, и его мать не может понять, что произошло. Причина известна только мне одной. Это самый первый осознанно жестокий поступок в моей жизни, который я могу вспомнить. Возможно, именно он лег в основу всех моих дальнейших взаимоотношений с мужчинами, но сейчас не об этом.
В 5 ЛЕТ: по заданию отца я хожу по этажам нашего многоквартирного дома и ворую вещи, которые оставляет консьерж у дверей соседей. Одежду, доставленную из химчистки, посылки и даже бутылки с молоком, которые одной семье, жившей этажом ниже, доставляли с фермы где-то в Висконсине, хотя на дворе стоял 1986 год. И заметьте, мы не были бедны.
