И дела шли хорошо, вот только Шефкет Йилдиз становился все более одиноким и уже походил не сам на себя, а на кого-то другого. И когда его жена умерла от чахотки, и когда его сын Мехмед навсегда остался печальным и изувеченным, его глаза оставались сухими — он просто запирался на складе в Хасеки и уже на следующий день предлагал соболей, как настоящий еврей. Так Йилдиз еще в ранней молодости понял, что существуют турки, которые находят себя, и те, что вывихнуты из своих суставов. Первые остаются на месте в ожидании перемен, чтобы сломаться самим или сломать эти самые перемены. Представители второй группы отправляются изучать медицину и приходят к выводу, что она — враг человечества; уезжают, чтобы под фонарями Рима или Парижа стать западниками, и понимают, что Европа — враг ислама; они влюбляются в революцию, и обнаруживают: чем больше она обещает, чем больше ждут от нее в будущем, тем меньше она дает. Тогда эти, из второй группы, возвращаются, но — увы! — не могут попасть в свое гнездо, ибо форма, отлитая для них, давно треснула.
Этого торговец Мехмед Йилдиз боялся больше всего: того, чтобы стать вот таким другим и похожим на отца, который говорил, что для торговли стать другим — это хорошо, ибо меховщики продают не товар, а мечты и статус. Поэтому сын без сожаления продал отцовское дело, как только Шефкет Йилдиз перенес первый инсульт, без раздумий оставил общество евреев, последний раз спустился по холодным, обледеневшим ступеням Камондо и покинул Галату. Под Топкапы на деньги, вырученные от ликвидации меховой торговли, он открыл лавку по продаже приправ и специй, но отцовский образ мыслей и теперь продолжал ему угрожать, как будто он мог передаться ему по воздуху или по крови. Поэтому он хотел быть только турком и любить своих помощников. В конце концов ему стало казаться, что у него есть все, что он прочно сросся со своей формой, но Великая война на пороге его семьдесят шестого дня рождения и шестого десятка торговли в Стамбуле угрожающе показала, что он может присоединиться ко второй группе, к тем, кто после шестидесяти лет должны покинуть Босфор и пуститься в скитания без обличия и идентичности. Но все-таки он надеялся, что этого не произойдет. Пятеро его помощников были в армии, но на всех фронтах пока что было спокойно. Только бы прошла и эта зима, зима его плохого настроения, грозящая уже здесь, у ворот Азии, снегом и холодом. Говорили, что температура даже на уровне воды опустится ниже минус пяти, а ветер из Анатолии доносил запах снега, смешанный с большими бедами.
Сербская печать не сообщала, упала ли температура в Стамбуле ниже нуля. В Белграде между тем все замерзло: заледенело железо, стены Калемегдана превратились в ледяной камень, в земле невозможно было выкопать даже ямку для сдохшей кошки. Январь 1915 года принес с собой звенящую тишину после гибели целого поколения на Дрине и Сувоборе. Легкомысленные компании поющих скандалистов, славивших свободу в сентябре 1914 года, давно заразились тифом и поредели, а веселье с их уст уже унес зимний ветер, летящий с рек и несущий с собой стоны смертельно больных людей. Те, кто еще не заболел, — ни веселые, ни печальные — выходили на улицу, закутавшись во всякое тряпье. И дым из импровизированных печурок благотворительных обществ, казалось, обратился в воск и колыхался над головами добровольцев, предлагавших прохожим плохонький, но спасительно горячий чай.
«Ну и страшная же эта зима!» — обычно кричал с порога журналист «Политики» Пера Станиславлевич Бура, бросая на вешалку франтоватый, слегка поношенный полуцилиндр, снимая затвердевшее на холоде пальто и складывая черный зонт, защищавший его от редкого снега, который вроде бы и не мог идти при такой низкой температуре. «Бура, разве эта ощипанная курица вместо зонта может защитить тебя от снега?» — шутили над ним журналисты, а он отвечал им незлобивой улыбкой. Бура принадлежал к числу тех людей, что весь день чувствуют себя счастливыми. Он и сам не знал почему. Великая война началась для него в тот день, который казался ему удивительно прекрасным. Кто-то рождается счастливым и во всем видит только светлую сторону. Таков был и этот весьма незначительный журналист столичной газеты.
Может быть именно потому, что Бура был весельчаком, редактор поручил ему вести рубрику «Пока они были здесь: записки о тринадцати днях». В этой развлекательной и циничной колонке нужно было освещать интересные происшествия в среде сербских ловкачей за время двух неполных недель австрийской оккупации Белграда в декабре 1914 года, и Бура воспринял задачу очень серьезно. Заходил в бакалейные лавки, разговаривал с какими-то мужеподобными дорчольскими бабами, у которых из родимых пятен на лице росли черные волосы, выслушивал сплетни досужих трепачей. Коллеги утверждали, что он даже со скотиной разговаривает и знает, как пережил оккупацию каждый вьючный вол у железнодорожного вокзала. Вопреки пренебрежительному отношению собратьев по перу, Бура приобрел известность. Читателям понравились его остроумные рассказы о стажере из Палилулского квартала, придумавшем, как заставить австрийцев выплатить долги, о суеверном хорватском солдате, упавшем с коня на углу улиц Короля Александра и Короля Милутина, о невероятной храбрости одного сербского раненого, сперва прятавшегося от австрийцев, а потом осмелевшего настолько, чтобы не только украсть австрийскую форму и разгуливать в ней по улицам, но и распивать вино с оккупантами, считавшими его своим…
Редактор скрывал от Буры, насколько тот стал популярным, «чтобы не разбаловать его», а веселый журналист возвращался в свой дом в Савамале и был счастлив. Бура не отличался красотой: у него сохранилось лишь немного волос около ушей, а лицо было вытянуто вперед, как будто кто-то еще в материнской утробе потянул его за нос — и вытянул наискось и морщины на лбу, и брови, и глаза. Но Бура был счастлив даже с такой непривлекательной внешностью — «мирный журналист», не скандалист, не крикун. Проживал он вместе с матерью и женой. Детей у супружеской пары не было. Казалось, ничто не может нарушить гармонию этого дома, куда Бура ежедневно привносил хорошее настроение. Вопреки сербским нравам, мать не ссорилась со снохой, и обе они любили Буру. А потом в доме журналиста в Савамале поселился тиф. Вначале заболела старушка и очень скоро умерла. Ее похоронили в тот день, когда Бура опубликовал в своей колонке статьи «О чем мечтал г. Шварц, правитель города Белграда» и «Практикант Аброд охраняет Скадарлию». Смерть матери не очень опечалила Буру. «Она была старенькой, таков порядок вещей», — сказал он себе почти весело.
Но через две недели заболела и жена Буры. У нее поднялась высокая температура, а когда-то красивые зубы покрылись черным налетом. Она сильно мучилась, а в конце просто глубоко откинулась на подушке, устремив свой последний взгляд на мужа. Ее похоронили в тот день, когда популярный журналист напечатал заметки «Пока у нас есть русские, нам нечего бояться» и «Кельнер из кафаны „Македония“». Бура стоял возле неглубокой, с трудом выкопанной могилы и плакал. Плакал горько, как будто его бросили, как будто он своей жене Стане не муж, а сын… Вернулся домой с надеждой, что врожденная веселость и на этот раз выручит его, но пустой дом, где гулко отдавался каждый шаг, что-то надломил в нем. Коллегам казалось, что внешне Бура не изменился. Умело скрывая собственное состояние, он оставался прежним «веселым Бурой» и какое-то время продолжать вести рубрику «Пока они были здесь». Однако через некоторое время окружающие заметили, что он очень сильно изменился — некогда беззлобный человек на глазах превращался в заносчивого и амбициозного журналиста, каким он никогда не был.
Вскоре он потребовал от редактора повышения, заявив, что хочет писать передовицы. Сказал, что, прославившись своей рубрикой, теперь будет освещать беды в стане врага: голод, болезни, финансовые кризисы. Редактор ничего не имел против. Более того, идея даже понравилась ему. О страданиях врага должен был писать кто-то столь же озлобленный, как Бура. Так он стал автором передовиц. Каждое утро Бура отправлялся на Савскую пристань и у каких-то парней, распространявших вокруг себя неприятный запах угольной пыли из корабельных бункеров, покупал «императорскую и королевскую» (kaiserlich und könglich) прессу Двуединой монархии. Обмен происходил быстро, однако не потому, что по-прежнему было холодно. В Белграде немного потеплело, и мокрый снег падал на непокрытые головы курьеров. И Бура, и его поставщики торопились: они — потому что рисковали жизнью, доставляя ему газеты на немецком и венгерском, а он — потому что не видел смысла в обоюдных любезностях. Он молча платил и забирал газеты, без тени улыбки на своем когда-то всегда веселом лице.
