– Вы что?! – Ее конечное «о» перетекло в неопределенный возглас.
Матвей невольно заметил серый халат и швабру. Уборщица задерживает его в жизни? В следующее мгновение накатил громадный стыд, какой случался разве что в малолетстве, когда он мочил в штаны. И вот Матвей Журба, учитель математики, застигнутый врасплох за нехорошим занятием, полез под стол.
– Я… тут наладить кое-что хотел. Я отвертку ищу.
– Отвертку он ищет! Как же! Видали мы отвернутых! – Она решительно обозначила шагами продление жизни. – А ну вылезай!
Когда он проигнорировал просьбу, уборщица попыталась шваброй достать его.
– Зачем вы, я… я сам! – Матвей почти прокричал в отчаянии и, вынужденный покинуть убежище, вытянулся из-под стола. Теперь, сидя на полу, он ощущал себя и впрямь маленьким, а тетка со шваброй, склонившаяся над ним, была огромна, сера и неказиста, как существование, рисовавшееся впереди. Она ворчала уже немного растерянно:
– Тоже мне, нашел место! Кто тебя из петли снимать будет? Я?
Матвей не мог отдышаться, как будто уже побывал в петле. Горло саднило.
– Помолчи ты! – прохрипел он грубовато.
– Ступай домой, там и вешайся на здоровье! – она ответила в том же тоне.
– Домой? – он вскинул глаза и замотал головой. – Н-нет. Нет!
На остановке он купил семечек.
Прошло всего-то часа три с того момента, как он покинул школу вместе с уборщицей, под серым халатом которой обнаружилось серенькое же платье. Вместе с тем минула огромная масса времени, накрывшая, захлестнувшая его с головой. И вот теперь он возвращался домой, нервно лузгая семечки.
Ее звали Любовь. Имя казалось нарочитым. Она первая начала эту игру с именами:
– Матвей – у тебя тихое имя.
– Как это тихое?
– Его кричать нельзя. Но можно почти шепотом: Матвей.
Зачем он увязался за ней, приперся в ее квартирку, тесно заставленную мебелью? Зачем они стали пить красное вино, которое растекалось по жилам порцией свежей горячей крови?
Произошло что-то необъяснимое, после того как он признался, что жить стало невмоготу из-за жены и каждодневных домашних дрязг, в которых вечно повинен был он. Кажется, она ответила:
– Дурачок. Выставят, ну так я приму.
Тогда исчезли комната с прорезанным ярким окном, и бутылка дешевенького вина, и пестрое покрывало на кровати… Хотелось только восклицать по-театральному: «Любовь! Любовь!» Они опомнились рядом, голые. Матвей устыдился собственного неладного тулова, обнаружив, что она телом неожиданно юная, с маленькой девичьей грудью…
– Ты что, детей не рожала? – ни к месту сорвалось с языка.
– Не довелось.
Во дворе пронзительный детский голосок прокричал: «Папа-а!», и Матвею почудилось, что это его зовет Катенька.
По дороге домой он уже не помнил усилий самоубийства, его точило иное: каждый встреченный им знал: «Вот идет любовник уборщицы!» и наверняка провожал порицающим взглядом. Ему представлялось невыполнимым войти завтра в класс к детям и, не таясь, посмотреть им в глаза. Почему-то он думал о той, школьной детворе, а не о собственных детях.
Вороны, выклевывавшие что-то с земли, при его приближении прервались и тоже пристально, с чисто человеческим любопытством на него зазевались. Не оборачиваясь, он поспешил вперед, но воронье снялось с места и беспардонно расселось на пути. Матвей швырнул птицам семечек, они тут же наскочили на угощение, покаркивая с признательностью. Странно, но между ними обозначилось понимание, какового для Матвея давненько уже не случалось ни с кем из людей.
По возвращении домой проклюнулось подобие радости: ничего особенного не стряслось от того, что он случайно, в минуту слабости, доверился другой женщине. Марина встретила обычной ворчней с примесью легкой обеспокоенности его поздним возвращением, на что он только отмахнулся: «Проверял тетрадки».
За ужином, алчно набросившись на вчерашний супчик, Матвей исподтишка наблюдал за женой, полагая, что женщины нюхом чуют измену. Однако жена орудовала на кухне по-прежнему бойко, хозяйка-то она была стоящая – это Матвей отметил про себя как бы ей в плюс, с новой силой ощутив душок собственного предательства. Надо бы с ней поласковей! Журба уже прокручивал в уме, как они сейчас привычно лягут в постель, – не пристал ли к нему запах чужой женщины?.. Любовь источала запах травы, непривычный в городской квартире. Матвей припомнил, что так пахнет полынь на заходе солнца, когда дневной дух хозяйственной деятельности уже спит и воздух насыщен чистым ароматом полей… Этот запах был из юности, из родного села. Но где его сумела поймать Любовь? Ведь уборщица должна припахивать хлоркой.
Нырнув под одеяло, Матвей прижался боком к жене, как бы в извинение: «Я здесь, вот, я никуда не делся!» Марина заерзала, почувствовав некоторое беспокойство мужа. Он попытался ее приобнять – робко, стесняясь. Она приподнялась на локте, пытаясь разглядеть в сумерках его лицо:
– Опять ты со своими глупостями!
– Да ладно. – Он легко, как бы в шутку, ткнулся носом ей в шею.
– Бабу хочешь – любовницу заведи, а я и так кобыла заезженная.
– Да ладно тебе, ладно… – Матвей налегал, пытаясь заглушить истину. Подспудно возникало сравнение: тело жены казалось рыхлым, тестообразным по сравнению с крепким телом Любови, скользящим под пальцами. Марина пахла мылом, в волосы ее въелся стойкий кухонный запах. Плоть соприкасалась с плотью, но эта встреча осталась просто прикосновением, в котором не было таинства.
– Да зачем это надо? Зачем это? – жалостливо плакалась жена, высвобождаясь.
Утром Матвею казалось весьма странным, что его могло уже и не быть. Он радовался жгучим глоткам чая, по-новому смакуя привычную снедь. Он заглядывался в окно на птиц, полагая почему-то, что им известна его тайна. Хотя сам же посмеивался наивности предположения, будто пернатые свидетели вчерашнего безобразия разнесли сплетню по всей округе. Какое им-то дело до мира людей?
Школа встретила приветливо. Даже мебель, онемевшая вчера, выглядела дружелюбно, и Матвей опять удивился, что это он лезет в душу вещей? Вещи безразличны, даже если в самом деле способны созерцать, внимать, ужасаться. Единственно, его теперь не отпускал стыд перед Любовью. Как он выглядел в ее глазах? Что можно о нем подумать? Случайный секс, как принято говорить в телесериалах! А что иное может произойти спонтанно, через час после знакомства? И какого знакомства, боже! Хотя, возможно, именно слабость его извиняет.
Теперь он жаждал только просить у нее прощения. Ведь если оставить все как есть… рано или поздно они столкнутся в школе и – что он скажет тогда? Или пройдет мимо, будто они не знают друг друга?
Едва дождавшись конца уроков, Матвей направился к ней. Он смутно помнил расположение домика в переулке, среди таких же домов. Кажется, там на углу булочная… Матвею врезалось в память, что это на первом этаже и дверь обита красным дерматином. Ткнувшись наугад в несколько подъездов, он наконец нашел ее квартиру. Не раздумывая, дабы не расплескать смелости, позвонил. Голосок звонка прожурчал что-то неожиданно музыкальное, совсем некстати.
Любовь открыла незамедлительно, как будто поджидала под дверью. На ней было то же серенькое платье, теперь «трезвыми» глазами Матвей приметил, что оно не такое уж простенькое, ладно скроенное, хотя что он понимал в этих платьицах?
– Ты? – Она выказала недоумение.
– Я… – Он стушевался, вцепившись в портфель как в спасательный круг, потому что от одного ее слова обрушилась вновь обретенная жизнь.
– Проходи.
Она передвигалась по дому пританцовывая, на ходу сунула в рот яблоко:
– Я с работы, еще не обедала.
– Разве ты с самого утра в школе?
– С другой работы, из училища. Преподаю хореографию в училище культуры.
Матвея хватило лишь на междометие.
– А ты как думал? Я балерина на пенсии, потом, у меня еще травма голеностопного сустава, в училище дали только полставки… – она выдернула из тапочка босую ступню, гибкую, как ладонь. – Ты знаешь, что такое голеностопный сустав?
