И снова комната поплыла, и яркий день смазал легкий аромат полыни – мази, как он узнал, которой она массировала травмированный сустав. Он не мог надивиться ее ступне – жилистой, с высоким подъемом, выгибавшейся дугой, подобно лепестку белой лилии. Маленькое живое чудо почти полностью умещалось в его ладони. Какой же дефект мог быть в этом шедевре?
Неожиданно для себя сквозь подкатившую волну восторга он глупо спросил:
– Ты меня любишь?
– Обожаю, – Любовь вернула ступню в тапок, стряхнув наваждение. – Пойдем есть, я голодная. Мне еще в школу к шести.
– Я провожу?
– Проводишь, проводишь.
В ее глазах жила неугасающая усмешка, придававшая несерьезный оттенок всему, что она делала. Даже ела она как бы понарошку, поклевывая что-то с тарелки. В ее присутствии Матвей постеснялся есть, хотя она и ему положила. Вилка отказывалась подчиняться, и огурец ускользал, рождая досаду. Матвея не отпускала мысль, что вот сейчас все случится как в прошлый раз. Он с трепетом ждал этой минуты, но и боялся, а вдруг да сорвется.
– Тебе к шести на работу?
– Торопишься?
– Нет, просто уточняю.
Она, казалось, нарочно задерживала чашку у губ, испытывая его терпение. Потом мыла посуду, не спеша вытирала тарелки…
В родном подъезде смердело котами. Запах, к которому он успел притерпеться, заново попер в ноздри, вызвав, кроме неприязни, удивление: как же он прежде не замечал? Матвей слегка потоптался возле двери, впитывая бытовые звуки: нудный голос радиоточки и чье-то треньканье на пианино. Теперь они обрели новое качество возвращения к жизни, которую он было перестал ощущать.
Жена потянула носом:
– Чем от тебя разит? Каким одеколоном?
– Нет, это в кабинете жидкость пролили для мытья стекол. Там уборка…
Он прикусил язык, решив, что проговорился, помянув уборку. Он ни на секунду не переставал думать о Любови, что вот сейчас она убирает в школе…
– Тебя, конечно, стекла мыть припахали. Самое подходящее занятие…
Она продолжала выговаривать про этот въедливый травяной запах – Матвей не слушал. Впервые в жизни равнодушие к упрекам давалось ему столь легко. И впервые его связывала с женщиной только постель, ничего больше, никакой особой душевной близости. Но именно это плотское томление заставило его снова ощутить радость бытия, простого пребывания в теле.
Перед сном, закрывшись на кухне с горкой тетрадей, Матвей продолжил свой тайный дневник:
«Я воспрял духом от того, что я еще кому-то нужен живой, и словно заново родился на свет. Я уже меньше обращаю внимание на унижения со стороны жены, потому что я… полюбил другую женщину».
Он чуть помедлил, прежде чем доверить бумаге последнюю фразу, сомневаясь, можно ли это назвать любовью, он все еще силился оправдать себя в глазах… хотя бы самого себя. Вместе с тем Матвей понимал, что на самом деле это и не важно вовсе, важно другое: ему снова захотелось жить, как будто он взял в любовницы не просто женщину, а саму жизнь.
Роман с жизнью заставлял с утра вскакивать в радостном возбуждении – оттого что впереди был огромный день. Выходные тянулись вечно, а в понедельник он выходил из дому на полчаса раньше и по дороге в школу делал крюк, заворачивая к ее дому, только чтобы пересечься с ней и хоть две минуты на остановке постоять рядом, слегка касаясь ее рукой. Лишь изредка набегала тень сомнения, а что если все откроется? Очень многие в школе, да и из числа соседей, станут его презирать – за то, что он, отец большого семейства, тайно посещает любовницу. Как объяснить, что это не блажь, не похоть, не стремление стареющего мужчины сорвать последние цветы страсти? «Я ведь ее люблю, люблю, – Матвей часто повторял про себя как заклинание. – Мне так хочется обнимать, целовать ее, только ее и никого другого…»
Что-то случилось с работой. Нынешнее желание достичь гармонии во всем заставило некогда скромного учителя математики Матвея Журбу выступить на педсовете против тестирования вместо привычных годовых контрольных.
– Человек с нестандартным мышлением тест никогда не сдаст. А может, он вообще не согласен с постановкой проблемы! – голос его поглотила тишина, но не внимательная тишина класса, внутри которой зрело понимание, – скорее это была тишина пустыни. И Матвей содрогнулся от того, что снова ему показалось, будто он себя выдал. Ведь это он сам был не согласен с нынешней постановкой проблемы, запоздавшим тестом на способность любить.
Тогда он решил дождаться Любови – в школе, в том самом кабинете, где она однажды спасла его. Матвей понимал, что сегодня что-то должно измениться в их отношениях, может быть, не коренным образом, но, по крайней мере, они будут не прежними. Заслышав ее легкие шаги в коридоре, он привстал:
– Что-то случилось? – При виде него Любовь изумилась.
– Педсовет, – произнес Матвей вместо всех тех слов, которые собирался сказать, и принялся рассказывать, что он там думает про тестирование. Наконец прервался: – Тебе это интересно?
– Я сама педагог, хотя для тебя, возможно, это ничего не значит… – и добавила через паузу, которая показалась странно длинной, как в театре. – Ты все равно ничего не изменишь.
– Почему? Я напишу в РОНО…
Она выпустила смешок – низкий, из самой глубины груди:
– Вихрь не перекрутишь в другую сторону. Засосет.
И опять Матвей вздрогнул от того, что она ответила на его невысказанный вопрос – не про тестирование, а про то, как ему жить дальше. Крепко же его засосало! И теперь можно только подчиниться силе этого вихря, слиться с ним, авось да выбросит на тихое место.
Она закрыла дверь на швабру.
– Зачем ты? – еще по инерции спросил Матвей.
– А зачем ты меня ждал? – Она явно знала, что вовсе не за этим, но – смеялась над ним, над его неспособностью сопротивляться.
Прямо в окно било бесстыже-красное вечернее солнце. Где-то на задворках ума еще копошилась мыслишка: «Как же это возможно здесь?» И опять она ответила вслух на его невысказанный вопрос, снимая мышиный халат:
– Что, неподходящее место?
На следующее утро вызвал директор. Журба вошел в его кабинет на негнущихся ногах. Ведь только полгода назад он лично отчитывал подростков за курение в кабинете биологии, – преступников распознали по хапчикам, оставленным в цветочных горшках. Сегодня он внутренне содрогался, поминая давешние события на грани безумия, ее гладкий упругий живот и коленки, судорожно зажавшие его в тисках страсти. Да мог ли он помыслить такое!..
– Садись, Матвей Петрович. – Директор выглядел серьезно, насупленно. – Я тут раскинул мозгами по поводу вчерашнего… Честно говоря, не ожидал я от тебя, батенька.
– Да я и сам… – Журба поперхнулся словами, покраснел всем телом, ощутив в жилах адский огонь стыда, он предпочел бы сейчас сгореть прямо на стуле, рассыпаться в пепел.
– Видать, в тихом омуте действительно черти водятся, а? – Директор как-то весело подмигнул Матвею, заставив того еще более ужаснуться. – В общем, через неделю республиканское совещание по проблемам тестирования, вот и езжай-ка ты, батенька, от нашего райцентра с докладом. Командировку тебе оформим…
Дальше Матвей не слушал: волна краски схлынула. Он прикусил губу: да что ж это, в самом деле! Вот бы опростоволосился!
На вокзале, изучая расписание, Матвей сразу приметил, что есть два обратных поезда: первый, местный, прибывает в город в девять утра, а второй, проходящий, в два часа ночи. Не будучи изощрен в интригах, он тем не менее смекнул, что любой нормальный человек отправится местным, чтобы выспаться в дороге. Но если вернуться в город средь ночи, тогда… тогда никому не придет в голову справляться о его местонахождении, и целую ночь можно посвятить любви! Когда еще представится такой случай?
Он на крыльях помчался в командировку, томимый жаждой счастья, и только поражался, на какие деяния подвигла его любовь. Не в смысле интриги. Он ощущал в себе огромную силу. И даже пламенное его выступление на конференции, о котором потом судачили на высоком уровне: сколь передовые педагоги есть в нашей провинции, – вдохновляла радость будущей ночи. По ходу дела газетчики брали у него какие-то интервью, но это было уже не важно…
