— Вернули! — писодей удивленно показал на «Рабочего и колхозницу», которые, серебрясь сувенирной свежестью, вознеслись выше прежнего.
— А-а… Вот вы о чем… Это копия. Оригинал продали в Мексику, в музей Троцкого.
— Откуда. Вы. Знаете? — строго спросила Нинка.
— Это все знают… — вздохнул Коля и продолжил свой рассказ.
…Щедрый от природы, последний русский крестьянин пил не один, делился внутренним спиртом с местными алкоголиками, возвращая синих доходяг к жизни, и они, благодарные, бродили за ним толпами, как ученики за Конфуцием. Но пал Агдамыч не от водки — от нее, родимой, не умирают, — погиб он из-за того, что стал гоняться по деревьям за белками, которые страшно донимали его навязчивыми сущностными беседами. В итоге он полез за одним разговорчивым зверьком на сосну, сорвался, сломал позвоночник, но прополз около километра и умер на той самой лавочке, где любил сиживать Бабель. Разумеется, до белок дело бы не дошло, окажись рядом Владимир Борисович, но казак-дантист, опоясавшись дедовской шашкой, убыл с сотней добровольцев в Косово — защищать сербов от оборзевших албанцев.
Однако чудеса на этом не закончились. Тело Агдамыча и после смерти продолжало, изумляя патологоанатомов, источать чистый спирт в изрядных количествах. Из окон морга, куда его отвезли, струился, ошеломляя местных пьяниц, манящий дух, словно там, внутри скорбного склада, бурлил огромный самогонный аппарат. Уникальным случаем заинтересовалась Академия медицинских наук — и загадочные останки последнего русского крестьянина, не востребованные родственниками, забрали для научных истязаний…
Коля высадил Кокотова и Валюшкину у подъезда, а сам порулил к кирпичному дому Госснаба, предупредив, что у них всего десять минут, и не больше: Сплошная за опоздание вычитает деньги из зарплаты.
Помойный бак был доверху набит высохшими букетами: Восьмое марта давно миновало, но мусор, видимо, с тех пор не забирали. Знакомая крыса, сгорбившись, сидела на своем месте, потирала лапки и смотрела на вернувшегося из странствий писодея с лукавым снисхождением — как на милую оплошность эволюции. В подъезде приветливо веяло родными зловониями. На стенах лифта, испещренных прежде мелкими похотливыми гадостями, появились две порнографические фрески: видимо, в доме завелся монументалист.
Зато дверь квартиры удивила свежей обивкой: с помощью серебряного тросика, натянутого на криво вбитые золотые гвоздики, черный дерматин был художественно разделен на кособокие вспученные ромбы. Сработал, очевидно, начинающий энтузиаст. Новый звонок обладал нежным колокольчатым переливом, видимо, чтобы не тревожить чуткого младенца.
Открыла Настя.
— Здравствуй, папочка! А я тебя к вечеру ждала! — Дочь поцеловала отца в щеку. — Это Леша сделал! — добавила она гордо, имея в виду дверную красоту.
От Насти исходил уютный, тепло-молочный запах кормящей распустехи, памятный писодею со времен семейной жизни с Еленой. Он не видел дочь с того самого момента, когда она, испуганная и растерянная, провожала его в Дюссельдорф. В Шереметьево ее вызвала Нинка. Несколько минут отец и дочь обнимались и просили друг у друга прощения, потом бывшая староста строго сказала: «Пора!» Кокотов с Валюшкиной уже отдали билеты на регистрацию и поставили на ленту чемоданы, а Настя все еще стояла у стеклянной стены таможни и, прощаясь, махала им ключом. Улетая в неведомую медицинскую неметчину, отец отдал квартиру ей. Потом они только перезванивались, и Андрей Львович узнал, что у него теперь есть внук Константин. За минувшие полгода Настя располнела, в ее лице появилась та особая успокоенность, какую женщине сообщает материнство. Несвежий байковый халат едва прикрывал налившуюся, в синих жилках грудь. Наскоро заколотые волосы и голые ноги в меховых тапочках завершали облик счастья.
— Здравствуйте, Нина Владимировна! Проходите! Папочка, как ты себя чувствуешь?
— Лучше, лучше…
Свою квартиру писодей не узнал. В прихожей висела шинель с прапорщицкими погонами, а на полке лежала фуражка с кокардой. Настя глянула на отца с такой вызывающей гордостью, словно это были горностаевая мантия и корона — никак не меньше! Кокотов кивнул ей с нежным пониманием. Коридор загромождали, поднимаясь до потолка, картонные коробки, пронумерованные и заклеенные скотчем.
— Ребенку нельзя дышать книжной пылью! — объяснила дочь, кивнув на кабинет, откуда доносились нежные звуки музыки. — Мы с Лешей сложили, как они стояли на полках, и все переписали, чтобы ты не запутался!
Действительно, к коробкам были приклеены тетрадные листки с перечнем содержимого:
1. Диккенс. Собр. соч. в 10 т.
2. В. Катаев. Собр. соч. в 10 т.
3. М. Булгаков. Собр. соч. в 5 т…
…И Андрей Львович снова вспомнил, как добывал Булгакова. Получив 102-й номер, он остался в очереди только затем, чтобы посрамить похмельного оптимиста Мреева, доказать, что судьба к нему, Кокотову, злобно-несправедлива, как недоласканная жена. Но внезапно пришла радостная весть: многострадальный переводчик Билингвский, оправившийся от удара вилкой, нанесенного режиссером Смурновым, отбежал на минутку в закусочную, второпях подавился пончиком и увезен в больницу. Андрей Львович стал 101-м! Затем бдительная старушка Аэлита Дубова с позором разоблачила ушлую эссеистку Баранову-Конченко, записавшуюся дважды — сперва как Баранова, потом как Конченко. Через час Кокотов уже получал первый том и абонемент из рук директора лавки, бывшей красавицы Киры Викторовны, которая всегда смотрела на писателей с каким-то лучезарным сожалением, словно хотела сказать: «Глупенькие, зачем вам столько книг, ведь жизнь и так коротка?!» Но писодей этого в ту пору еще не понимал, и трудно передать, что он чувствовал, выходя с черным томиком, осененным летучим золотым автографом творца «Мастера и Маргариты». Свежий запах типографской краски дурманил его пьянее, чем самые призывные духи, а склеенные, нечитаные странички манили сильнее, чем сомкнутые девичьи колени. Кругом толпились, надеясь на чудо, безбилетные книголюбы, липли спекулянты, готовые тут же перекупить подписку за безумные деньги, а завистливые коллеги-писатели, не попавшие в заветную сотню, умоляли: «Дай посмотреть! Ну дай же!» А он шел сквозь них, гордый, счастливый и богатый…
Настя, встревоженная долгим молчанием отца, который со странной улыбкой поглаживал список собраний сочинений, робко добавила:
— Папочка, книги с автографами мы сложили отдельно. Правильно? Но если тебе так не нравится…
— Что? А? Да-да…
— Правильно! — ответила за Кокотова Валюшкина. — Книги. Заберем. Потом. Показывай. Наследника!
Кабинет был превращен в детскую, а пустые книжные полки прикрыты красочными постерами с мультяшными героями «Ледникового периода». Андрей Львович ничего не сказал, но про себя решил, что необходимо купить и развесить картинки из «Ну, погоди!» или даже — черт с ним! — из «Змеюрика». Тоже ведь наша классика! Внука следует растить на национальных героях! А то все какие-то человеко-пауки да говорящие ленивцы!
В углу стояла пустая детская кроватка с сеткой, а младенец лежал у окна в электрической люльке, раскачивающейся под бесконечную нежную мелодию, похожую на Вивальди, исполненного оркестром стеклянных колокольчиков. Внук, лысенький, как Кококов после химиотерапии, посмотрел на вошедших умными непонимающими глазами и улыбнулся.
— Ну конечно, мокрый, — спохватилась Настя, пощупав младенца. — Костя, это дедушка Андрюша…
— Похож! — сказала Нинка и, не уточнив, на кого похож, протянула ей пакет с детскими нарядами, купленными на распродаже в Дюссельдорфе.
— Ой, спасибо!
— Особенно — нос! — горько пошутил Андрей Львович, задетый тем, что внука назвали в честь Оленина.
— Тебе очень идет! — успокоила дочь, меняя сыну подгузник.
Попрощавшись с наследником на ломано-сюсюкающем языке, на котором взрослые почему-то предпочитают общаться с детьми, дедушка пошел в спальню — взять из шифоньера кое-какие вещи. Отбирая сорочки и белье, он бдительным писательским оком отметил: никаких иных примет обитания мужчины в квартире, кроме шинели и фуражки в прихожей, не наблюдается. Широкое семейное лежбище, где так любила поакробатничать дважды неверная Вероника, обжито лишь с одного края: одеяло откинуто, подушка примята, на тумбочке дамские флаконы, дезодоранты, бутылочки для искусственного кормления, несколько покетбуков: Павлина Душкова, Энн Стоунхендж, К. Ропоткин, Аннабель Ли — «Преданные объятья».
— Настя, а почему… — Андрей Львович повернулся к дочери, но сразу почувствовал, как Валюшкина больно сжала ему локоть. — Настя, а почему ты читаешь разную ерунду? В доме столько хороших книг!
— Мне нравится… Отвлекает. В этих книжках все хорошо кончается… — В глазах молодой матери появились слезы.
