По ночам, перед пробуждением мертвенной равнины, ты шелестела под белесым окном, твои щеки дрожали. Ты — лучащийся тополь, освещающий строгие контуры елей. Вслушиваясь в твой голос, я забывал лики безумия и греха. Я скользил по твоим бедрам — склонам неистовой бури.
Друзилла, перламутровая весна, ирис морей, изумрудная тюрьма, болотный мед, магнолия под снегом, утренняя обитель, вечерний покой, поля из крови и перламутра, озеро крика, роса на плечах, глубокие снега, дождь в океане, листва воды, орел ветра, орел солнца, связка тростника.
Друзилла, утро с привкусом горечи, утро цвета извести, дымка эвкалипта под жестоким солнцем, крик света на границе моего сознания, полуденный ручей, травяное ложе, солнечный карп, невидимая саламандра в сумеречной тине, речной мед.
Эдвард выходит из своей комнаты, снимает телефонную трубку, звонит доктору леди Пистилл. Я выхожу в парк. Там, в глубине, за псарней и домиком охраны, есть остужающее, утешающее снежное пятно. Джонсон бежит к замку. Я прохаживаюсь. Снег хрустит, как меренги. Я прохаживаюсь. Я смеюсь. За мхом и плющом слышится ворчание псов. Я слышу шум реки, но не знаю, куда она течет. Освобождение близко. Я ощущаю его, как легкий бриз на щеке.
Друзилла умерла под вечер. Леди Пистилл со своим врачом приехала на зеленой машине Джонсона. В глубине парка выли собаки. Леди Пистилл позвонила в Селькирк: директор колледжа сказал, что ребенок будет срочно отправлен к нам; Джонсон снова сел в зеленую машину. Эдвард заперся в прачечной.
Я вышел на мокрую террасу, над блестящими каменными плитами скользили стрижи. Я прижался лбом к балюстраде. Я не заметил, как опустилась тьма. Сосновый лес в долине Эшби склонялся и шумел, как живая крепость пророков. Собаки Джонсона, которых забыли запереть, носились по лугу. Одна из них подбежала к моим ногам. Свет за моей спиной стал резче. Все тени, все запахи болезни, скопившиеся за последние месяцы, растворились в ночи.
У садовой решетки я увидел Кортни. Он подошел по аллее ко мне и положил руки мне на плечи.
— Я вернулся с Кипра, — сказал он, — услышал известие и отплыл в Бервик.
— Спасибо, что приехали. Не поможете ли мне нарвать веток для венков?
Мы углубились под кроны лиственниц. В своем намокшем, облепленном иголками кителе он походил на школяра. Рядом, почти щека к щеке, мы срывали легкие хвойные лапы. Зеленая машина вновь пересекла лужайку. Мальчик, закутанный в потертый дорожный плед, вышел из кабины. Джонсон взял его за руку. Они стали медленно подниматься по ступеням. Леди Пистилл в лучах прожектора протянула ладони им навстречу. Замок закрыл старые дубовые веки ставен, сомкнул гранитный рот. Вдоль аллеи раскачивались ирисы.
Письмо майора Кортни Бона
Валентину Шевелюру
Бервик, лето 1952
Вы просите, мой друг, рассказать вам о последних днях лорда Эшби. Вас интересует, в каком расположении духа он покинул наш мир. Но вы должны знать это лучше меня — благодаря вашей молодости вы проворнее, чем я, разгадываете тайны жизни и смерти, делаете их постижимыми и обыденными. Лорд Эшби умер, как и жил, — одиноко; он жил с холодной душой и умер от холода. Его нашли в поле, под низким серым небом, глаза запорошены снегом, в руке зажат пучок замерзших можжевеловых веток. Искавший его с вечера лакей лишь под утро обнаружил его покрытое корочкой льда тело.
Смерть леди Друзиллы повергла его в оцепенение, лишь изредка прерываемое вздохами и судорожной дрожью. Он предстал перед нами с белым лицом, мрачным взглядом, раскрытыми губами. Когда его пригласили войти в комнату покойной, он слабо шевельнул рукой, словно отказываясь, но потом спокойно подошел к смертному ложу. Он склонился над лицом покойной, поцеловал ее в лоб, потом внезапно повернулся и решительным жестом приказал посетителям и слугам удалиться. Глубокой ночью он вышел из замка с телом на руках, направился в конюшню, сел на неоседланную кобылу и, прижав труп к конской гриве, ускакал в ночь. Припозднившиеся рыбаки видели, как он соскочил с лошади у пруда, перенес тело в лодку и направил ее к середине водоема. Поутру проходившие по берегу школьники заметили, что он, бледный и хрупкий в тумане, лежит в лодке поверх трупа. И вечером он лежал так же неподвижно. Цыгане, разбившие свой табор на холме над прудом, разожгли костры; на поверхности воды, еще недавно непроницаемо черной, заплясали отблески пламени; лорд Эшби очнулся и, поднявшись в лодке, погреб к берегу. Однако он был один, мертвое тело исчезло.
С тех пор жизнь в замке понемногу наладилась. Я снова встретился с лордом Эшби в июне. Когда я приехал в замок, все окна фасада были освещены; я нашел Ангуса на лужайке, он вышагивал взад-вперед по траве, не отрывая взгляда от этой необычной иллюминации. Он заметил мое удивление. «Я не могу видеть эти окна погасшими, — сказал он, — я пытаюсь представить себе, что сегодня праздник». Потом он положил мне ладонь на плечо и пробормотал: «Я очень несчастен, мой дорогой Кортни, но она спит там, в воде, она стала камнем, горой, болотом. Нет, нет, я больше ничего не могу сделать для нее». Мы вошли в салон, лорд Эшби приказал приготовить мне комнату: «Знаете, маленький Мелифонт создал ей репутацию колдуньи? Дороти де Карнавон говорила мне о том же, когда мы еще были детьми. Друзилла зашла дальше, чем другие, потому она и умерла. Колдунья…» До конца вечера он был почти весел; мы играли в шахматы — в этой игре он с детства выказывал блестящие способности. Он проводил меня до моей комнаты, жалость к нему переполняла меня, но я не знал, как ее выразить. Когда он желал мне спокойной ночи, его голос дрожал. Ночью я слышал его шаги над головой. Вам небезызвестны, мой друг, обстоятельства, при которых два года назад скончалась моя супруга Дороти. Не в первый раз после тех печальных событий я ночевал в Эшби, но я не мог ненавидеть леди Друзиллу, мои мысли стремились к ней, и заря застала меня плачущим от ярости в подушку, мое лицо горело, я вспоминал все подробности нашей последней встречи. Невозможно забыть ее глаза, устремленные на вас, холодные и яркие, как капли росы, зеркала, полные облаков и ветра.
Невозможно забыть свежесть ее ладони, неожиданно положенной вам на плечо — так наказанный ребенок, долго плакавший, стыдливо просит прощения. И еще ее голос, голос ночи и листьев, вкрадчивый, детский, невинный и вдруг срывающийся в страсть.
Лорд Эшби всячески старался заставить других почитать себя безбожником, но святотатство приводило его в ужас, он презирал неверующих. Либералы из Бервика постоянно посылали ему свои брошюры, являлись с визитами — тщетно. Лорд Эшби был слишком скромен, чтобы выставлять свои чувства напоказ. Он высмеивал шествия, дискуссии, доктрины. Для него История была прекрасной или жестокой, одним словом, волнующей, только в книгах.
Лорд Эшби жил в стороне от схватки. Он ненавидел грех, хотя и был его рабом. Он погружался в него с яростью — скрытой яростью, в которой не было ни капли лицемерия, — словно в новое размышление о себе самом.
Ближе к осени я узнал, что он начал распродавать свои земли. Он написал мне короткое письмо, в котором признавался, что разорен. Я приехал в Эшби. В округе замок вновь стали считать логовом дьявола: девушки исчезли, юноши большую часть дня были пьяны, в лесу видели людей в масках, а в окнах замка — совершенно голого графа. Я застал его в библиотеке. Полагаю, что под его диваном спрятался мужчина, потому что Ангус, слегка покраснев, сразу вывел меня из зала. В его жестах была заметна какая-то суетность, которую я поначалу отнес на счет неожиданности моего визита. Я передал ему слухи, которые ходят о нем в близлежащих деревнях, но он мне даже не ответил. Я стал говорить о Лауре Пистилл, о радости, которую он доставил бы ей своим посещением. «Что мне делать у этой свихнувшейся старухи? — сказал он, нахмурившись. — Вы, видно, сговорились с ней на пару обратить меня в веру… Останьтесь у меня и приготовьте к ужину проповедь поскучнее». Здесь он оставил меня и вышел; я хотел догнать его, говорить с ним, но он взбежал по главной лестнице, по ходу подозвал к себе молоденькую служанку, схватил ее за руку и потащил по галерее Аполлона.
Итак, лорд Эшби продолжал вести ту же, полную порочных радостей жизнь, только с еще большей яростью и, не таясь, при свете дня.
Я вернулся в библиотеку и уселся в кресло, положив книгу на колени. Руки мои дрожали. В комнате ощущались слабые запахи трав и молока, на мебели виднелись грязные разводы и кое-где отпечатки ладоней.
