Я сочувствую, но не могу понять, что в этом такого. А у Тальи горят глаза, она возбужденно продолжает: учитывая, что у доисторических людей не было миксера, этому может быть одно-единственное объяснение — они пережевывали пищу для своего друга.
— Представляешь, какая взаимопомощь? — восхищается она и тут же осекается. — Ну а в остальном у нас эволюция.
Она сметает чизбургер в шесть приемов, залпом выпивает мою колу, приканчивает мою картошку, распускает волосы, чтобы они досохли. Мне жутко нравится смотреть на нее, когда она без косметики, на ее тяжелые мокрые пряди волос, перекинутые через плечо, из-за которых замшевое платье набухло и выглядит уже не так нарядно. Я пытаюсь запомнить ее такой, живой и эмоциональной, чтобы стереть из памяти кадры из фильма, который я смотрел позавчера, ставя кассету на паузу и пытаясь рассмотреть Талью в окружении партнеров.
— В чем дело, Руа? Ты мной любуешься или с кем-то сравниваешь?
— Тебе случалось смотреть свои фильмы и ласкать себя?
— Даже не мечтай: для меня нет ничего менее возбуждающего. А тебе?
— Я посмотрел десять минут одного твоего фильма, потом сломал кассету и выкинул в мусорку.
— Мило. Какой именно?
— «Три мушкеХера».
— А разве я там снималась? Вот подонки: понимаешь, они достают обрезки и монтируют их в свои фильмы, а потом бесплатно ставят мое имя в титрах. Что ж, тем лучше — значит, известность моя растет. Одной причиной больше, чтобы подать на них в суд: Максимо одолжит мне своего адвоката. Ты помнишь название продюсерской компании? Это была кассета или DVD? Руа, ты меня вообще слушаешь?
Я утонул в ее глазах в поисках той аллеи за белой калиткой, пытаясь увидеть свои эвкалипты вместо ее платанов.
— Насчет завтрашнего вечера в «Фукетс» все остается в силе?
Я собираю мысли в кучу: и да, и нет. И уже хочу спросить ее про сообщение на кириллице, узнать, как ей это удалось, но она наклоняется ко мне с трубочкой для молочного коктейля в уголке рта и шепчет с обезоруживающей искренностью:
— Никак не пойму, отчего это я в тебя такая влюбленная.
Я кладу «Биг-мак» обратно в коробку, делаю все медленно, чтобы, как и она, не выдать волнения, учитывая, каким игривым тоном она это произнесла. Я говорю, что у меня нет ответа, но я тоже ломаю над этим голову.
— В конце концов, — продолжает она, — внешне ты так себе, в плане секса потянет, но я не люблю смешивать, собеседники бывали у меня и поинтересней, мне с тобой весело, но потом обычно становится грустно — знаешь, славянская душа — не подарок, да к тому же ты бедный. Короче, я люблю тебя как друга, но есть одно «но», которое не выходит у меня из головы, и это меня бесит. Вчера вечером по телефону ты заставил меня ревновать: по-моему, это чертовски унизительно.
— К тому же если учесть, что я был один, когда ты мне звонила.
— Тем хуже! Ты о чем-то хотел со мной поговорить?
Я нахмурился, сделал вид, что пытаюсь вспомнить, оттягивая время, прежде чем, как то и было задумано, признаться ей во всем. Только вот момент ушел, а я не стану все портить лишь потому, что нужно исполнить задуманное. Я такой, каким она меня себе представляет, и точка. Сейчас в моей жизни есть два человека, которые больше всего для меня значат: месье Копик и она. И самое важное для меня — быть таким, каким они хотят меня видеть. Это и есть мое истинное я. А все остальное — лишь социальный статус и банковский счет. Будь я греком, в долгах как в шелках, я остался бы тем же человеком, ведь собой я могу быть всегда, когда захочу. Конечно, она может обо всем узнать из газет, но у меня в запасе три дня: Копик никогда не общается с прессой до матча. А за три дня я смогу подготовить Талью к жизни, о которой она мечтала и которую я хочу прожить вместе с ней.
Она сверлит меня взглядом, словно отсчитывая время, как ведущая телешоу, потом встает, убирает подносы, возвращается и заявляет: что бы я ни хотел ей сказать, это может подождать до завтра, а сейчас она безумно меня хочет.
— Ты уже пробовал рифленые?
— Рифленые?
— С ребрышками. Только что появились в супермаркетах: я хотела обновить их с тобой. Давай устроим себе еще один первый раз…
Она вытаскивает из сумки синюю упаковку с подмигивающей девушкой и надписью «Интимно текстурированные». Ловлю на себе взгляды пацанов за соседним столиком и кладу коробочку в карман, а они возвращаются к своим нагетсам. Она кладет ноги мне на колени и спрашивает, теребя прядь моих волос, нет ли у меня какой-нибудь сексуальной фантазии. Чтобы не нарушать романтический настрой, я шепчу ей на ушко, что хотел бы заняться с ней любовью там, где она этого еще никогда не делала.
— В музее Родена.
Она ответила так быстро, словно только того и ждала, я даже растерялся. Я стараюсь сохранять невозмутимость и отвечаю ей в тон.
— A-а. Там красиво?
— Это величайший скульптор: я рада, что ты узнаешь о нем благодаря мне. И клянусь бабушкой, я никогда не занималась любовью в музее Родена.
— Хорошо.
Она вскакивает и тянет меня за руку через весь зал. Пока она собирает волосы в хвостик, глядя в зеркало над мусорной корзиной, я нежно прижимаюсь сзади, шепчу, что я тоже очень ее хочу и потом в нашем распоряжении сегодня номер в настоящем дворце всего в трех шагах отсюда.
— Я расплатилась и выехала в полдень. Хотя ты прав, пошли туда, так будет быстрее.
Вздыхаю про себя с облегчением, но вида не подаю, чтобы она не подумала, что я сдрейфил. Через сто метров вопрос отпадает сам собой: в «Рояль-Монсо» она забирает у портье свою походную сумку, вытаскивает ролики, протягивает мне вторую пару, которую стащила у Аннук Риба — у нее, по мнению Тальи, такой же размер обуви, как у меня, — и вперед, в музей.
Великолепное фойе, красивый сад, вежливый персонал, приветливые гардеробщики, которым мы оставляем наши ролики. После поездки по мостовым Парижа у меня такое ощущение, что почки отбиты, а икры налились свинцом, к тому же у меня жуткий мандраж, похлеще, чем в двенадцать лет, когда я вышел на свой первый официальный матч. Мы двигаемся по указателям, проходим зал за залом, любуемся скульптурами, считаем охранников. Паркет страшно скрипит при малейшем движении.
— Зал «Буржуа из Кале» на втором этаже, — шепчет Талья, поглаживая бронзовые волосы бородатого мужчины на камине. — Там красят потолок.
— Ты уже была здесь?
— Одна, — уточняет она, продолжая жевать жвачку, с заговорщицким видом, отчего я совсем теряю голову.
Мы поднимаемся по лестнице, обсуждая гобелены. Натыкаемся на группу японцев с проспектами в руках, пожилую даму, маляра в спецодежде.
— Все в порядке, — бормочет она и щиплет меня за локоть. — Еще двоих я видела в кафе. Если нам повезет, их всего трое и первый слой краски они только что положили.
— Брось… Они наверняка перед уходом закрыли дверь на ключ.
— Спорим, нет.
Она поворачивает налево, делает вид, что изучает гипсовые скульптуры в застекленном шкафу, проходит, не останавливаясь, мимо двери с табличкой ВХОД ВОСПРЕЩЕН. Возвращается обратно, и мы обходим этаж. Один охранник стоит выше по лестнице, другой — во втором зале справа — грозно, как коршун, следит за группой детей, которых безуспешно пытается успокоить учительница.
— С этим проблем не будет. Иди скажи тому, который в пролете, что на входе в ротонду на носу у Бодлера прилеплена жвачка. А потом сразу ко мне. Если дверь вдруг окажется закрытой, спрячемся в садовом домике: это тоже будет считаться.
— А там правда жвачка?
Она открывает рот, показывая, что он пуст, и легкой походкой устремляется в зал гипсовых скульптур. Я подхожу к окну. В глубине парка вижу домик для хранения инструментов; двери открыты, двое рабочих возятся с газонокосилкой. Ненадолго останавливаюсь, сравнивая серию скульптур: Оноре де Бальзак в миниатюре, в полный рост, бюст и одна большая голова. Собираю волю в кулак и иду оповещать охранника на лестнице, тот в ответ удрученно вздыхает, благодарит меня, добавляет, что нужно ввести ограничение на посещение музеев до 18 лет. Я киваю. Как только он удаляется, пячусь в направлении закрытого зала, определяя на ходу местонахождение видеокамер.
— Закрыто, — шепчет Талья, берет меня за руку и ведет к лестнице.
— Про домик не стоит и думать, там полно народу.
Около бюста папы она вдруг поворачивает направо, перешагивает через красную ленточку и на цыпочках направляется к маленькому коридорчику, вымощенному плиткой. Открывает дверь. Витая лестница ведет в мансарду, там повсюду незаконченные скульптуры, гипсовые печати и резцы.
— В этой мастерской делают копии, — сообщает она и начинает меня раздевать.
Я помогаю ей задрать замшевое платье, она поворачивается ко мне спиной и опирается о верстак. Я вхожу в нее, пытаясь забыть про десятки муляжей, уставившихся на нас пустыми глазами.
