Я помогаю ей задрать замшевое платье, она поворачивается ко мне спиной и опирается о верстак. Я вхожу в нее, пытаясь забыть про десятки муляжей, уставившихся на нас пустыми глазами.
— Как же здесь красиво, — стонет она.
У нее и вправду такой блаженный вид, что кажется, в данную минуту место, где все происходит, для нее важнее, чем сам процесс; будто она хочет промыть мне мозги от всей той грязи, в которой я видел ее до сих пор, словно произведения искусства могут очистить ее тело от прошлого.
Я пытаюсь настроиться на ее волну, но не понимаю, что со мной происходит: то ли от резкого запаха гипса, то ли от пыли, то ли оттого, что увеличилось трение из-за грубого, как зимняя резина, презерватива, а может, от страха, что нас застукают, или из-за отсутствия зрителей, а может, и от захлестнувшей меня нежности, — чувствую, что начинаю сдавать… И хоть я еще не совсем спекся, но до этого недалеко.
— Не нервничай, — шепчет она, — остановись… Все хорошо. Не думай ни о чем. Лепи меня.
Я глажу ее, вожу руками вверх и вниз, изменяя формы тела и создавая их заново… И, хотя меня это не заводит, она все равно не отпускает меня, не теряет надежду. Нос чешется все сильней, мне остается лишь чихнуть и избавиться от страданий. Однако, думая обо всем этом, неловкости я не испытываю. До сегодняшнего дня со мной такое случалось всего три с половиной раза: по пьяни, из-за судороги, с рыжей, нацепившей на меня наручники, и с Дженнифер Питерсен, когда я обнаружил, что она девственница, — правда, тогда уже через пять минут я пришел в норму. Сейчас все совсем по-другому. Это только на пользу нашим отношениям, это наша общая маленькая тайна… А может, она и мне надавила на точку О? Эта мысль странным образом придает мне сил, я вспоминаю Максимо Новалеса, эту живую легенду порноиндустрии, упорство полуживого самца, оказавшегося в больнице, и неожиданно у меня все начинает налаживаться. И вздохи Талья испускает уже совсем не притворные.
— Кто тут?
Скрипнула дверь, зажегся свет, и мы, не сговариваясь, замерли: она согнувшись, я с открытым ртом, одна рука на ее бедре, другую отвел за спину. Живая скульптурная композиция. Охранник делает несколько шагов, озадаченно кусает губы, оглядывается назад, отступает, потом снова возвращается к нам. Мы стоим неподвижно. Тогда он показывает на пол и тихо шепчет Талье:
— Мы закрываемся.
И уходит. От пережитого напряжения и сильного желания рассмеяться мы дико возбуждаемся и кончаем за пару минут, стараясь сильно не шуметь.
Когда мы потом проходим мимо охранника по главной лестнице, разглядывая экспонаты с заинтересованным и благовоспитанным видом, он произносит как ни в чем не бывало:
— Удачи в работе, мадемуазель, до свидания.
— Спасибо, Жорж.
Мы пересекаем мощеный двор, подходим к козырьку центрального входа, где школьники дубасят друг друга книжками. Я спрашиваю, как часто она сюда приходит.
— Каждую неделю, когда нет съемок. Это мой сеанс красоты. В какой-то момент я стала совсем фригидной, не могла больше выносить чужие прикосновения. Так вот, бронза и мрамор примирили меня с сексом. Жорж очень милый, он мой фанат, собирает все, что со мной связано.
На улице она кладет руки мне на плечи и серьезным тоном произносит:
— Пусть наша любовь навсегда останется такой, обещаешь?
Я обещаю, не уточняя, что значит «такой»: касается это коллекции Жоржа, неожиданностей, сбоев, которые удается преодолеть, приступов смеха, когда сливаются наши тела, или всех парижских музеев по списку.
— Сегодня я ужинаю с матерью соседки, — говорит она, надевая ролики. — Она поручитель на квартиру, а ее дочка-мерзавка этим пользуется и не платит свою часть квартплаты — достала. После ужина мамаше придется вернуть мне долг и забрать свою дочь, или я убью ее. Целую, до завтра.
Я смотрю ей вслед, она рассекает по встречной полосе в сторону дома Инвалидов. Не знаю, во что я влюблен больше — в ее тело в момент наслаждения или в ее удаляющийся силуэт. Меня бесконечно трогает эта независимая девушка, которая, петляя, несется по дороге: в ней невероятным образом сочетаются неиссякаемая сила и трогательная неловкость, женское одиночество и детская дружба. Меня бесконечно трогает тот мужчина, которого она пробуждает во мне при расставании.
* * *
— Да просчитывайте же, господи, слушайте, чувствуйте ветер, прикидывайте расстояние, узнавайте друг друга по запаху, по голосу! Играйте, хватит вытягивать руки и отклячивать задницы! Вам же нужно держать равновесие.
Да, он хорош, может быть, даже гений, но мне все же больше нравилось, как он управлялся с фисташками. Это уже не тренировка, а бойня какая-то. С восьми до двенадцати мы сыграли три укороченных тайма на площадке в четверть поля с завязанными глазами, чтобы, как он говорит, вспомнить, что такое командный дух. Во время атаки приходилось постоянно орать: «Иду!» — и называть свое имя, чтобы получить нас. Подкат мы выполняли, точно не зная, свой это игрок или противник, толкались вокруг мяча, наполненного погремушками, и все старались слушать приказы вратаря — единственного, у кого не было повязки, поэтому он вопил во все горло: «7-й, ворота слева! Девятка! 15-й, вне игры!»
Короче, полный кавардак, закончившийся двумя растяжениями, вывихом и десятком шишек. А Копик ликовал, призывал нас играть нервными окончаниями, ушами и, как он говорил, «нашими антеннами». Впрочем, через час я чувствовал себя гораздо уверенней, твердо держался на ногах, угадывал движения по колебаниям воздуха и вполне сносно ориентировался, где свои ворота, а где чужие. Если бы я был один на поле, я забивал бы голы один за другим. В раздевалке, пока мы смазывали арникой синяки, выяснилось, что все думали то же, что и я; и я уже начал сомневаться, а правильный ли выбор сделал Копик, чтобы усилить командный дух, заставив нас толкаться вокруг мяча с погремушками.
Но это была всего лишь разминка. После перекуса — когда нам стоило бы завязать глаза, чтобы не видеть грустного вида ветчины, гарантированно не содержавшей красителей, нандролона, креатина или фосфатов, — внезапно помериться с нами силами прибыла команда «Слепофут», национальная сборная Ассоциации инвалидов, или, как они себя называют, «Синие без глаз»[24]: они играют в масках из белого пенопласта, а зрячие поводыри стоят вдоль боковой линии. Рядом по бровке с лаем бегает собака Майя, помогая нападающему Бушаиду из Марселя. В обводке он просто бог, и в знак благодарности после каждого гола он дает ей кусочек сахара.
На этот раз мы играем без повязок и на радостях, что нам вернули зрение, не моргнув и глазом пропускаем три безответных мяча и даже не расстраиваемся. После матча мы знакомимся с соперниками, обсуждаем игру, они объясняют нам, как слепые «от рождения» обучают «потерявших зрение в результате несчастного случая» и тех, у кого «слепота прогрессирует»; рассказывают, как неудачно сыграли на чемпионате Европы, а мы их утешаем. В 2004 году они дебютируют на Олимпийских играх в Афинах, и мы обещаем, что приедем за них поболеть.
— Мораль дня, — подытоживает Копик во время разбора полетов, — у вас есть глаза, так пользуйтесь ими. И надеюсь, глядя, как они играют, вы поняли, чего вам не хватает. Вспоминайте почаще об этой команде, для которой футбол не просто спорт или джек-пот, и играйте для них. Завтра я объявлю стартовый состав на среду, но если те, кто в запасе, не осознают, что их роль во время матча так же важна, как и роль основных игроков, значит, вы так и не поняли, что сегодня происходило на скамейке противника. До завтра, господа. Сегодня вечером максимум три бокала вина, никакого пива, те, кто хочет бросить курить, ждут до четверга. Азими и Вибер, я еще не разговаривал с вами лично. В шесть и шесть тридцать в «Кафе дю Парк». Спасибо.
Разбитый, хромой, с ушибленным плечом, я ухожу со стадиона в приподнятом настроении. Домой, в Нейи, на своем кабриолете меня подбрасывает Мгана, сегодня утром он вдруг стал необычайно приветливым, при этом даже не извинился за прошлые оскорбления и, похоже, нисколько не смущен резкой переменой своих взглядов. Не знаю, что Копик рассказал ему обо мне во время собеседования, но теперь он меня уважает, интересуется моими делами, подбадривает, спрашивает, красивый ли город Йоханнесбург и во сколько ему заехать за мной завтра. Он несется так быстро, что я уже почти жалею о том времени, когда он считал меня конченым расистом.
Я прихожу в бар «Фукетс» на полчаса раньше, усаживаюсь в красное кресло. Вокруг на стенах висят фотографии актеров прошлых лет. Размышляю о жизни, до прихода Тальи успеваю выпить четыре колы. Она опаздывает на двадцать шесть минут. Подходит, целует меня в щеку, говорит, что с пунктуальностью у нее беда. Я ее успокаиваю: полчаса — с меня, полчаса — с нее, мы квиты.
— Гляди-ка, да ты красавчик, — удивляется она, не давая мне времени восхититься ее струящимся платьем бутылочного цвета с блестками, застежкой под горло спереди и открытой спиной, в котором она похожа на русалку.
