– А вы от вина что-то разговорились, монсеньор. Я вот думаю, справитесь ли вы в монастыре с обетом молчания.
– Нам не обязательно молчать, Санчо, да и монахам разрешено разговаривать с гостями.
– До чего же быстро у нас опустела вторая бутылка! Вы помните – кажется, это было так давно! – каким образом вы пытались объяснить мне, что такое троица?
– Да. Я тогда совершил эту ужасную ошибку. Я позволил себе сравнить Святого Духа с полбутылкой.
– Больше мы такой ошибки не допустим, – сказал Санчо, открывая третью бутылку.
Отец Кихот не стал возражать, хотя вино уже начало действовать на него как раздражитель. Он готов был обидеться на любую малость.
– Я рад, – сказал мэр, – что в противоположность вашему предку вы любите вино. Дон Кихот ведь частенько останавливался на постоялых дворах – по крайней мере четыре из его приключений произошли на постоялом дворе, – но мы ни разу не слыхали, чтобы он выпил хотя бы стаканчик вина. Он, как и мы, не раз закусывал сыром на открытом воздухе, но ни разу не запивал его добрым ламанчским вином. Мне бы он в компаньоны по путешествию не подошел. Слава тебе, господи, несмотря на все свои священные книги, вы можете крепко выпить, когда захотите.
– Но почему вы в связи со мной все время вспоминаете про моего предка?
– Так ведь только для сравнения…
– Вы вспоминаете его при любой возможности, заявляете, что мои священные книги – это все равно как его рыцарские, сравниваете наши пустяковые приключения с тем, что было с ним. Ведь мы-то имели дело с жандармами, а не с ветряными мельницами. Я – отец Кихот, а не Дон Кихот. Уверяю вас, я существую. То, что случается со мной, это случается со мной, а не с ним. Я следую своим путем – своим собственным, – а не его. Я поступаю так, как хочу. Я же не привязан к моему предку, умершему четыреста лет назад.
– Извините, отче. Я думал, что вы гордитесь вашим предком. Я вовсе не хотел вас обидеть.
– О, я знаю, что у вас в мыслях. Вы думаете, что мой бог – это такая же иллюзия, как ветряные мельницы. Но говорю вам: он существует. Я не только верю в него. Я прикасаюсь к нему.
– И какой же он – мягкий или твердый?
Не на шутку рассердившись, отец Кихот приподнялся с травы.
– Нет, нет, отче. Извините. Я вовсе не хотел вас поддразнить. Я уважаю ваши верования, как вы уважаете мои. Между ними есть только одна разница. Я знаю, что Маркс и Ленин существовали. А вы только верите.
– Но я же сказал вам: дело тут не в вере. Я прикасаюсь к нему.
– Мы славно проводим время, отче. Распиваем третью бутылку. Я поднимаю стакан за троицу. Вы же не откажетесь выпить со мной за нее.
Отец Кихот мрачно уставился в свой стакан.
– Нет, я не могу отказаться, но… – Он выпил и сразу почувствовал, что гнев его рассеивается, уступая место великой печали. Он сказал: – Вы считаете, я немного опьянел, Санчо?
Санчо увидел в глазах у него слезы.
– Отче, наша дружба…
– Да, да, ничто не способно ее нарушить, Санчо. Хотелось бы мне только знать точные слова.
– Для чего?
– И иметь знания. Я ведь очень невежественный человек. Многое из того, что я должен был внушать моей пастве в Эль-Тобосо, мне непонятно. Я никогда над этим не задумывался. Троица! Закон природы! Смертный грех! Я повторял им слова из учебников. Я ни разу не спросил себя – а сам я в это верю? Шел домой и читал моих святых. Они писали о любви. Это мне понятно. Остальное казалось не столь уж важным.
– Не понимаю, что вас тревожит, отче.
– Вы тревожите меня, Санчо. Эти четыре дня, проведенных в вашем обществе, тревожат меня. Я вспоминаю, как я рассмеялся, когда надул тот шарик. А фильм… Почему я не был шокирован? Почему не встал и не вышел? Мне кажется, что я жил в Эль-Тобосо сто лет назад. Я перестал быть самим собой, Санчо. Голова идет кругом…
– Вы просто немного опьянели, отче. Только и всего.
– Это что, так всегда бывает?
– Болтливость… головокружение – да.
– А тоска?
– На некоторых нападает. Другие же становятся шумными и веселыми.
– Придется мне, видно, держаться тоника. Я что-то не чувствую себя в силах сесть за руль.
– Машину могу вести я.
– «Росинант» не любит чужую руку. А мне хотелось бы поспать немного, прежде чем мы снова двинемся в путь. Если я сказал вам, Санчо, что-то обидное, извините, пожалуйста. Это вино говорило моими устами, не я.
– Ничего плохого вы не сказали. Полежите немного, отче, а я посторожу вас. Мне вино прочистило мозги.
Отец Кихот нашел среди камней полоску мягкой травы и прилег, но сон не сразу пришел к нему. Он сказал:
– По мнению отца Герберта Йоне, пьянство – более тяжкий грех, чем обжорство. Я этого не понимаю. Вот мы немного выпили, и это же объединило нас, Санчо. Вино способствует дружбе. Обжорство же – порок, которому предаются в одиночестве. Своеобразная форма онанизма. Однако у отца Йоне, помнится, сказано, что это простительный порок. «Даже если дело доходит до рвоты». Это его собственные слова.
– Я бы не считал отца Йоне авторитетом в вопросах морали, как не считаю Троцкого авторитетом в коммунистическом движении.
– А что, люди действительно совершают ужасные поступки, когда напьются?
– Наверно, иногда и совершают, если теряют над собой контроль. Но это не всегда плохо. Иногда очень даже хорошо потерять над собой контроль. В любви, например.
– Как те люди в фильме?
– Ну да, пожалуй.
– Наверно, если бы они побольше выпили, они бы стали надувать шарики.
Из-за камней раздался странный звук. Мэр не сразу понял, что это смех. Отец Кихот произнес:
– Вы мой теолог-моралист, Санчо. – И через минуту вместо смеха послышалось легкое похрапыванье.
День у них был утомительный, да еще они хорошо выпили, так что через какое-то время мэр тоже заснул. И приснился ему сон – из тех, что видишь перед пробуждением, когда даже мельчайшие детали остаются в памяти. Отец Кихот потерялся, и мэр отправился на его розыски. Он прихватил с собой пурпурные носки, беспокоясь за отца Кихота, отправившегося в горы босиком по очень каменистой тропинке. Недаром мэр то и дело натыкался на следы крови. Несколько раз он хотел окликнуть отца Кихота, но ни звука не вылетало из его горла. Внезапно он вышел на площадку, мощенную мраморными плитами, и прямо перед ним стояла церковь Эль-Тобосо, из которой доносились какие-то странные звуки. Он вошел в церковь с пурпурными носками в руке и увидел, что отец Кихот сидит на верху алтаря, словно священное изваяние, – прихожане смеются, а отец Кихот плачет. Мэр проснулся с ощущением непоправимой беды. Тем временем стемнело. Он был один.
Как и во сне, он отправился на розыски отца Кихота и с чувством облегчения вскоре обнаружил его. Отец Кихот немного спустился по склону – наверное, чтоб быть поближе к «Росинанту», а возможно потому, что земля там была мягче. Он снял носки и, обмотав ими ботинки, сделал себе подобие подушки, на которой и спал глубоким сном.
У мэра не хватило духу разбудить его. Ехать в Осеру, куда вела проселочная дорога, было уже поздно, а возвращаться в Леон мэр считал небезопасным. Он снова отыскал облюбованное им ранее место, откуда не видно было отца Кихота, и вскоре заснул беспробудным сном.
Проснувшись, он обнаружил, что солнце стоит высоко и на него уже не падает тени. Пора в путь, подумал он, и надо постараться выпить кофе в ближайшем селении. Кофе ему был просто необходим. После водки он никогда не чувствовал себя плохо, а вот излишек вина вызывал раздражение, и он становился похож на зануду-реформатора, какие встречаются в партии. Мэр пошел будить отца Кихота, но священника там не оказалось, хотя носки и ботинки, служившие ему подушкой, продолжали лежать на прежнем месте. Мэр несколько раз окликнул отца Кихота, но безуспешно, – звук собственного голоса лишь пробудил в нем воспоминание о виденном сне. Он присел и стал ждать, решив, что отец Кихот, по всей вероятности, пошел в укромное местечко облегчиться после выпитого вина. Но едва ли могло на это понадобиться целых десять минут – ни один мочевой пузырь не в состоянии удержать столько жидкости. Наверное, они ходят друг за другом, и отец Кихот, облегчившись, отправился к тому месту, где спал его друг. Мэр вернулся туда с пурпурными носками в руке, что снова вызвало в его памяти тот сон, и ему стало не по себе. Отца Кихота нигде не было видно.
Мэр подумал – может, он пошел проверить, в порядке ли «Росинант». Накануне, по совету мэра, отец Кихот свернул с дороги и поставил «Росинанта» за кучей песка, оставшегося после давно оконченных дорожных работ, – так, чтоб жандармы, если они поедут мимо, не могли его заметить.
Отца Кихота около машины не оказалось, но у «Росинанта» появился компаньон – рядом стоял «рено», и молодая пара в джинсах, сидя среди камней, убирала в рюкзаки чашки, блюдца и тарелочки после – судя по остаткам – весьма основательного завтрака. Мэру сразу захотелось есть. Молодые люди были вполне дружелюбно настроены, они встретили его улыбкой, и, поколебавшись, он спросил:
