– Companero, – сказал он, – стань на колени, companero. – Вытянув два пальца, он сделал три шага вперед, и мэр опустился на колени.
«Что угодно, лишь бы он был спокоен, – подумал Санчо, – все, что угодно». Пальцы приблизились почти к самому его лицу. Мэр раскрыл рот и почувствовал на своем языке вместо облатки – пальцы.
– Такие вот подскоки, – произнес отец Кихот, – такие подскоки… – и тут ноги его подкосились.
Мэр едва успел подхватить его и опустить на землю.
– Companero, – в свою очередь, повторил мэр, – это я, Санчо, – снова и снова тщетно пытаясь уловить биение сердца отца Кихота.
Монах, занимающийся гостями, – очень древний старец по имени отец Фелипе, – сказал мэру, что, как ему кажется, он сможет найти отца Леопольдо в библиотеке. Это был час, отведенный для посещений, и отец Фелипе вел то и дело разбредавшихся туристов по тем помещениям монастыря, которые были открыты для публики. Тут были пожилые дамы, с глубочайшим уважением вслушивавшиеся в каждое слово; несколько мужей, всем своим видом показывавших, что они пришли сюда, только чтобы ублаготворить жен, и трое молодых ребят, которым то и дело приходилось напоминать, чтобы они не курили, а они были явно расстроены тем, что две хорошенькие девушки в группе не обращали на них ни малейшего внимания. Их мужские чары, казалось, не действовали на девушек, а вот дух безбрачия и тишина, царившие в старом здании, возбуждали девчонок, как острый запах духов, и они, точно завороженные уставились на табличку «Claustura» ["Закрыто"; здесь – вход запрещен (лат.)], которая в какой-то момент, словно знак, регулирующий уличное движение, преградила им путь, – смотрели так, будто там, за этой дверью, были тайны, куда более интересные и порочные, чем все, что могли им предложить молодые ребята.
Один из них подергал за ручку и обнаружил, что дверь заперта. Желая привлечь к себе внимание, он громко спросил:
– Эй, отче, а там что?
– Там один из наших гостей – заснул и никак не проснется, – ответил отец Фелипе.
«Надолго-надолго заснул и долго-долго не проснется», – подумал мэр. Это была комната, где лежало тело отца Кихота. Мэр постоял, глядя вслед туристам, пока они шли по длинному коридору мимо комнат для гостей, затем повернулся и отправился в библиотеку. Там он обнаружил профессора и отца Леопольдо, которые беседовали, меряя шагами помещение.
– Снова – факт и вымысел, – говорил отец Леопольдо, – провести между ними грань со всею очевидностью нельзя.
Мэр сказал:
– Я пришел, отче, проститься с вами.
– Вы вполне можете побыть здесь еще немного.
– Я полагаю, тело отца Кихота заберут сегодня в Эль-Тобосо. А мне, думается, лучше двинуть в Португалию, где у меня есть друзья. Вы не разрешите мне воспользоваться телефоном, чтобы вызвать такси: я хочу доехать до Оренсе, чтобы взять там напрокат машину?
Профессор сказал:
– Я отвезу вас. Мне самому надо в Оренсе.
– Вы не хотите быть на похоронах отца Кихота? – спросил отец Леопольдо мэра.
– То, что делают с телом, не так уж и важно, верно?
– Вполне христианская мысль, – заметил отец Леопольдо.
– К тому же, – добавил мэр, – мое присутствие, я думаю, приведет в смущение епископа, который, несомненно, там будет, если похороны состоятся в Эль-Тобосо.
– Ах, да, епископ… Он уже звонил сегодня утром. Он хотел, чтобы я передал настоятелю, что отцу Кихоту ни в коем случае не разрешено служить мессу, даже для себя. Я сообщил ему о печальных обстоятельствах, которые не позволяют сомневаться, что его распоряжение будет выполнено – отныне и навеки.
– И что он сказал?
– Ничего, но, мне кажется, я услышал вздох облегчения.
– Почему вы сказали «отныне и навеки»? То, что мы вчера ночью слышали, едва ли можно назвать мессой, – заметил профессор.
– Вы в этом уверены? – спросил отец Леопольдо.
– Конечно. Ведь не было же освящения вина.
– Я повторяю – вы в этом уверены?
– Конечно, уверен. Не было же ни вина, ни гостии.
– Декарт, думается, выразился бы осторожнее: он сказал бы, что _не видел_ ни хлеба, ни вина.
– Но вы же знаете, как и я, что действительно ни хлеба, ни вина _не было_.
– Я знаю столько же, сколько и вы, или так же мало, – да, согласен. Но монсеньор Кихот явно верил, что у него были и хлеб, и вино. Так кто же из нас прав?
– Мы.
– Логически это очень трудно доказать, профессор. В самом деле, очень трудно.
– Вы хотите сказать, – спросил мэр, – что я действительно причастился?
– Конечно, причастились – в его представлении. А это имеет для вас значение?
– Для меня – нет. Но, боюсь, в глазах вашей Церкви я никак не достоин причастия. Я же коммунист. Человек, который не был на исповеди лет тридцать, а то и больше. А чего я только не натворил за эти тридцать лет… ну, едва ли вам будут интересны детали.
– Возможно, монсеньор Кихот знал состояние вашего духа лучше, чем вы сами. Вы же были друзья. Вы вместе странствовали. Он хотел, чтобы вы причастились. Тут он действовал без колебаний. Я отчетливо слышал, как он сказал: «Стань на колени, companero».
– Но гостии же не было, – крайне раздраженно настаивал на своем профессор, – что бы там Декарт ни говорил. Вы спорите просто, чтобы спорить. Вы неправильно ссылаетесь на Декарта.
– Вы считаете, труднее превратить воздух в вино, чем вино в кровь? Можем ли мы при ограниченности наших чувств разрешить эту дилемму? Перед нами – бесконечная тайна.
Мэр сказал:
– Мне все-таки хотелось бы думать, что никакой гостии не было.
– Почему?
– Потому что в молодости я какое-то время в известной мере верил в бога и кое-что от этого еще осталось. Я боюсь мистики, и я слишком стар, чтобы менять свои пятна. Я предпочитаю мистике – Маркса, отче.
– Вы были хорошим другом и вы хороший человек. Вы не нуждаетесь в моем благословении, но придется вам его тем не менее принять. Не смущайтесь. Такая у нас привычка – все равно, как посылать открытки на рождество.
Пока профессор собирался, мэр купил у отца Фелипе бутылочку ликера и две открытки с видами, так как монахи отказались взять у него деньги за постой и даже за телефонный звонок. Ему не хотелось чувствовать себя им обязанным: ведь благодарность – это все равно как наручники, которые может снять с тебя лишь твой тюремщик. Мэру же хотелось быть свободным от каких-либо обязательств, но у него было ощущение, что где-то по дороге из Эль-Тобосо он свою свободу потерял. «Людям свойственно сомневаться», – сказал ему отец Кихот, но сомневаться, подумал Санчо, – значит утратить свободу действий. Когда сомневаешься, начинаешь колебаться между одним и другим. Ведь не в сомнениях же Ньютон открыл закон тяготения или Маркс – будущее капитализма.
Мэр пошел взглянуть на искореженный каркас «Росинанта». Он порадовался, что отец Кихот не видел своего коня в таком состоянии – автомобиль стоял, прижатый к стене церкви, ветровое стекло разлетелось на кусочки, одна дверца болталась на петлях, другая была вдавлена, шины спущены, прорешеченные пулями жандармов, – «Росинанту», как и отцу Кихоту, пришел конец. Они умерли друг за другом – покореженный металл, лопнувший мозг. Мэр с каким-то лютым упорством подбирал сравнения, ища схожесть, стремясь доказать самому себе, что человек – это та же машина. Но ведь отец Кихот любил эту машину.
Раздался гудок, и мэр, отвернувшись от «Росинанта», направился к профессору Пилбиму. Когда он сел рядом с профессором, тот сказал:
– У отца Леопольдо какие-то нелепые представления о Декарте. В этом молчании, которое они здесь вынуждены поддерживать, видимо, рождаются странные идеи – как грибы в темном погребе.
– Да. Возможно.
Мэр не раскрывал рта до самого Оренсе – в его мозгу зародилась странная мысль. Почему ненависть к человеку – даже к такому человеку, как Франко, – умирает вместе с его смертью, а любовь, любовь, которую он начал испытывать к отцу Кихоту, казалось, продолжала жить и разрасталась, хотя они простились навеки и между ними навеки воцарилось молчание… «Сколько же времени, – не без страха подумал он, – может такая любовь длиться? И к чему она меня приведет?»
