Вошел мэр и следом за ним – отец Леопольдо. Профессор Пилбим остался стоять в дверях.
– У вас что-нибудь болит, монсеньор? – осведомился отец Леопольдо.
– Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор Гальван. Я ведь не имею теперь права даже служить мессу. Епископ запретил. Он бы с удовольствием даже сжег мои книги.
– Какие книги?
– Мои любимые. Святого Франциска Сальского, святого Августина, сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола Иоанна. – Он поднес руку к забинтованной голове. – Я рад, что вернулся в Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту минуту на улице отец Эррера сжигает мои книги.
– Не волнуйтесь. Через день-другой… отче… вы снова почувствуете себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.
– Это трудно – лежать в покое, доктор. Столько всего в моей голове просится наружу. Вы во всем белом… вы не собираетесь меня резать?
– Конечно, нет, – заверил его отец Леопольдо, – только дадим вам еще одну таблетку, чтобы вы спали.
– Как, Санчо, это вы? Рад вас видеть. Вы, значит, сумели добраться домой. А как «Росинант»?
– Очень устал. Отдыхает сейчас в гараже.
– Какие мы с ним оба старые. Я вот тоже устал.
Он без возражений проглотил таблетку и почти тотчас заснул.
– Я посижу в ним, – сказал Санчо.
– А я побуду с вами. Я не смогу заснуть после всех этих волнений, – сказал отец Леопольдо.
– А я ненадолго прилягу, – сказал профессор Пилбим. – Вы знаете мою комнату. Разбудите меня, если я вам понадоблюсь.
Часов около трех утра отец Кихот что-то произнес и вывел их обоих из неглубокого сна. Он сказал:
– Ваше преосвященство, агнец, возможно, и способен усмирить слона, но я очень вас прошу, помяните коз в ваших молитвах.
– Он видит сон или бредит? – поинтересовался отец Леопольдо.
Санчо сказал:
– Я что-то припоминаю…
– Вы не имеете права жечь мои книги, ваше преосвященство. Умоляю вас, пусть я погибну от меча, но не от булавочных уколов. – Последовала короткая пауза. Затем: – Пернуть, – сказал отец Кихот, – можно и мелодично.
– Боюсь, – прошептал отец Леопольдо, – что он в куда худшем состоянии, чем сказал нам доктор.
– Мамбрино, – послышалось из постели. – Мамбринов шлем. Дайте мне его.
– Что такое Мамбринов шлем?
Санчо сказал:
– Так назывался тазик цирюльника, который надел себе на голову Дон Кихот. Его предок, как он считает.
– Профессору, по-моему, это представляется абсурдом.
– Как и епископу, так что я склонен думать, что это правда.
– Каюсь и прошу, прощения за полбутылку. Я согрешил перед Святым Духом.
– Что он хочет этим сказать?
– Слишком долго объяснять сейчас.
– Человек многому научился от животных: от аиста перенял идею клизмы, от слонов – целомудрие, от лошади – верность.
– Будто читает святого Франциска Сальского, – прошептал отец Леопольдо.
– Нет. По-моему, это из Сервантеса, – поправил их профессор Пилбим, входя в комнату.
На какое-то время воцарилась тишина.
– Он снова заснул, – прошептал отец Леопольдо. – Может быть, когда проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.
– Молчание у него – не признак спокойствия, – сказал Санчо. – Иной раз оно означает смятение духа.
Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.
– Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе царство.
– Скажите ему что-нибудь, – попросил отец Леопольдо.
– Царство? – переспросил Санчо.
– Пойдем со мной, и ты обретешь царство.
– Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с вами странствуем.
– Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.
Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.
– Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: «Пошел он к такой-то матери, этот епископ». – Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем обрел равновесие. – Такие подскоки, – повторил он, – значит, и есть любовь.
Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.
– Нет воздушных шариков, – заметил он с глубокой грустью, – нет воздушных шариков.
– Идите за ним, – сказал отец Леопольдо мэру.
– А не стоит его разбудить?
– Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.
Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви, заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных раскрашенных фигур – папе или рыцарю? – и совершенно здраво спросил:
– Это путь в вашу церковь?
Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.
– А что если он свалится с лестницы? – прошептал мэр.
– Разбудить его еще опаснее.
Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем, глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он с возгласа:
– «Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam» ["Подхожу к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].
– Сознает ли он, что делает? – шепотом спросил профессор Пилбим.
– Это одному богу известно, – ответил отец Леопольдо.
А отец Кихот продолжал быстро читать мессу – опустил послания апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до освящения Даров. «Потому что боится, как бы епископ не прервал его? – подумал про себя мэр. – Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от Петра до Дамиана – и тот опустил».
– Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка проснется, – заметил отец Леопольдо.
Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы подхватить его.
– «Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб…» – Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни дискоса. Он воздел к небу пустые руки. – «Hoc est enim corpus meum» [сие есть тело мое (лат.)]. – И твердо, без единой запинки дочитал мессу до освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.
Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.
– «Hic est enim calix sanguinis mei» [Сие есть чаша крови моей (лат.)]. – Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.
– Что это – сон? Бред? Безумие? – шепотом вопросил профессор Пилбим.
Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив в своем сне.
За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты, которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот, видимо, страдал такими же пробелами в памяти – произнося все эти годы почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы, которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.
Так он вспомнил «Отче наш»; оттуда память его перескочила на «Agnus Dei» ["Агнец божий" (лат.)].
– «Agnus Dei qui tollis peccata mundi…» [Агнец божий, что приемлет на себя грехи мира… (лат.)] – Он помолчал и потряс головой. На секунду мэру показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А он прошептал совсем тихо, так что только мэр услышал: – Агнец божий, но ведь козы-то, козы… – И затем перешел к молитве римского центуриона: – «Господь, я недостоин, чтобы ты вошел под кров мой… скажи слово, и выздоровеет слуга твой».
Приближался момент причащения. Профессор сказал:
– Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.
– Не уверен, – откликнулся отец Леопольдо. И добавил: – Я не уверен, проснется ли он вообще.
Несколько секунд отец Кихот молчал. Он стоял, слегка раскачиваясь, перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его, но тут отец Кихот снова произнес:
– «Corpus Domini nostri» [Тело господа нашего (лат.)], – и, без колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию, положил это ничто себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее. Мэр видел движение его горла при глотке.
Только тут отец Кихот, казалось, осознал, что он не один в церкви. Он озадаченно посмотрел вокруг. Возможно, он искал причащающихся. Заметив мэра, стоявшего в нескольких шагах от него, он взял двумя пальцами несуществующую гостию; нахмурился, словно что-то озадачивало его, и затем улыбнулся.
