— Послушайте, Лоренс, — сказала Хуана, рассмеявшись. — Отпустите же наконец мою руку. Вы ее, того гляди, оторвете.
— Виноват, доктор! — воскликнул молодой человек. Потом расхохотался и добавил: — Нет, вам так просто руку не оторвешь, вы ведь у нас стальная женщина. Наш стальной доктор.
— Ну-ну. — Хуана отвернулась и посмотрела сквозь лобовое стекло на огни отеля.
— Мотаетесь по провинциям? — спросил молодой человек.
— Приходится.
— И где же вы были?
— Чуть ли не везде, Лоренс. Почти всю страну объездила.
— А в провинции Бронг-Ахафо были?
— Я проезжала через нее, — сказала Хуана, — по дороге на север. — Ей хотелось поскорее закончить разговор, но неожиданно молодой человек пригнулся к окошку машины, и в его громком голосе послышались напряженные, шипящие нотки:
— Да не теряйте вы понапрасну времени, доктор! Не мучайте себя — вам не одолеть этих дураков из министерства. Что бы вы ни сделали, они обязательно все испортят.
— А вы опять под хмельком? — рассмеявшись, спросила Хуана.
— Выходит, они и вас втянули в эту трепотню? А мне-то казалось, что вы мне друг, доктор. Значит, даже вам не удалось выстоять.
— Но я ведь права, Лоренс?
— Да какая разница! — заорал он. И тотчас же спокойно добавил: — Нет, доктор, не правы. Вы думаете, во мне говорит джин? Эх, люблю я вас, доктор, но ничегошеньки вы здесь не понимаете. — Он посмотрел на нее в открытое окно машины. Огромные белки его глаз мягко светились. — Скажите, доктор, — после паузы спросил он, — знаете вы хотя бы одного, одного-единственного, честного человека, который не пьет? Вы и сами пьете — разве нет?
— А как же, Лоренс. Но почему вы опять так расстроены?
— Да ведь все одно и то же, доктор. Лоренс Боатенг слишком много пьет. Ох, как же я устал от этой трепотни! Ну пью. Так зато я вижу правду и говорю о ней… когда пьяный! Что тут плохого-то?
— И все равно величаете меня доктором — даже когда видите правду. А ведь меня зовут Хуана.
— Эге! Я, значит, называй вас Хуаной, а вы меня будете величать Пьянчугой? — Он снова захохотал и так дернул машину, что она несколько раз качнулась. В это время слева от них на минуту остановилось такси, пассажир хлопнул дверцей и торопливо зашагал ко входу в студию.
— Баако! — окликнула его Хуана, высунувшись из окна своей машины. Тот вернулся, пожал ей руку и попросил прощения за то, что опоздал.
— Нет-нет, все в порядке, — успокоила его Хуана. — Приглашенные только начали собираться. Вы знакомы?
— Я Боатенг. Лоренс Боатенг.
— Баако Онипа.
— Мистер Онипа работает в телекорпорации.
— Я слышал о вас, мистер Боатенг, — сказал Баако, пожимая Лоренсу руку.
— Ну конечно. Все думают, что я главный редактор «Джунглей». А по правде-то говоря, главные редакторы сидят в Лондоне. Эти балбесы перекраивают журнал, как им вздумается. Эх, жизнь!
— Нам, наверно, пора, — сказала Хуана.
— Там еще никого нет, — возразил ей Боатенг. — А остальных мистер Онипа знает?
— Каких остальных? — спросил Баако.
— Понятно, — сказал Боатенг, — значит, не знаете. Послушайте, Хуана, а что, если мы тут немного повременим и я обрисую нашему чужеземцу местных заправил от искусства и литературы?
— Ох, Лоренс, не вливайте вы в него вашу отраву!
— Я напою его чистейшей правдой, доктор.
— Редакторы умеют намешивать из правды очень странные напитки.
— Прекратите ваши нападки, доктор, — проговорил Боатенг, притворяясь оскорбленным. — Вы намеренно настраиваете его против меня. А мы вполне могли бы стать друзьями… — Неожиданно что-то очень взволновало Боатенга — он скомкал начатую фразу и воскликнул: — Смотрите-ка!
Мощные фары прорвали завесу пыли, и большая машина, медленно развернувшись, затормозила на стоянке перед входом в студию. Из машины вышли мужчина и женщина, но как следует разглядеть их на таком расстоянии было трудно.
— Верноподданные Великой Культурной Империи что-то рано сегодня пожаловали, — проговорил Боатенг.
— Чьи верноподданные? — спросил Баако.
— Лоренс, перестаньте упражняться в остроумии и объясните человеку, кто они такие. Ведь он ничего о них не знает, и ваши шуточки только собьют его с толку. — Но Боатенг, казалось, даже не слышал Хуану.
— Глядите хорошенько, чужеземец! Вон тот беременный слизняк — видите, который сзади? — он муж. А засушенная глиста — это жена.
— И не надоело вам поносить их? — вмешалась Хуана. Но Лоренс не обратил на ее слова внимания.
— Семейная труппа Британского совета. Джанет и Джеймс Скалдер. Она женила его на себе семь лет назад — за его, как она думала, величайшее актерское мастерство.
— Ох, да заткнитесь вы, Лоренс, — сказала Хуана, невольно рассмеявшись. — откуда вы знаете, почему она его на себе женила?
— Не мешайте мне излагать эту великую историю. — Смех Боатенга, короткий и хриплый, оборвался на болезненно-визгливой ноте. — Он живет здесь как представитель Британского совета и раз в год играет главную роль в спектакле «Юлий Цезарь», который ставит его жена. «Спешите посмотреть — всего четыре представления — Джеймс Скалдер в роли Цезаря!» О господи! — Это «о господи!» Лоренс произнес как бы неожиданно для самого себя, потому что потом он замолчал, словно вдруг понял то, о чем раньше не решался и подумать.
К стоянке подъехали еще три машины, но Боатенг не проронил ни слова. Хуана думала о его манере разговаривать — в нем чувствовалась яростная исступленность, обнажающая суть таких явлений, о которых другие люди старались даже не помышлять. И Хуана не могла определить, сознательной была эта клокочущая ярость или исступление прорывалось наружу помимо его воли. Но сейчас он упорно молчал, и Хуане было не по себе.
— Теперь-то уж, наверно, пора? — кивком головы она показала на вход.
— Постойте! — внезапно вынырнув из своего молчания, проговорил Боатенг. — Я еще не кончил, а время терпит. Вон Асанте Смит. Впрочем, с ним-то вы, конечно, встречались. Интересно, почему он сегодня притащил с собой только двух девиц? Видно, решил поостеречься.
Тем временем к студии подкатил вместительный университетский автобус, и из него высыпала весело щебечущая группка мужчин и женщин, всего человек двенадцать. Кто-то из них мягким басом напевал одну и ту же музыкальную фразу, и Хуане вдруг показалось, что разворачивается бесконечный звуковой рулон черного бархата. А потом машины стали приезжать одна за другой, почти без перерыва, на стоянке возникла суматошная и шумная неразбериха, так что Боатенг уже не мог давать характеристик прибывающим, и тогда Хуана, а за ней оба ее спутника вошли в студию.
Внутри, перед небольшой сценой, шестью неровными рядами были расставлены стулья, а на самой сцене, ярко освещенной юпитерами, так что свет в зале казался мягким и приглушенным, стоял столик и позади него еще три стула. Слева от сцены Хуана заметила второй стол, с бутылками спиртного и бокалами, а под ним громоздились коробки с пивом и безалкогольными напитками. Отдельные разговоры в разных концах зала сливались в монотонный успокоительный гул, понемногу затихший, когда появились организаторы вечера и почетный гость, ради которого устроили этот вечер. Боатенг, кивнув головой в сторону поднимающихся на сцену организаторов, негромко сказал:
— Ну, больше уж вы меня не перебивайте, доктор, потому что я буду говорить одну голую правду. Вон та, в середине, — наш главный писатель. Только не спрашивайте, что она написала. Этого никто не знает, и всем наплевать. Тот, который слева, — ее постоянный партнер, и, говорят, он лучший фотограф… в округе миль на сто. Южноамериканский гринго. Второго я не знаю, но, судя по улыбочке, он меценат-благотворитель. Думаю, что из-за него нас здесь и собрали.
— Лоренс, у меня есть предложение. Попробуйте просто объяснить мистеру Онипе, кто эти люди и чем они занимаются. А свои комментарии оставьте на потом.
— Вы уже это предлагали. — Боатенг явно раскалялся все сильней, однако через несколько секунд он довольно спокойно сказал Баако: — Это Акосуа Рассел. Я думал, вы ее знаете.
— Да нет, не знаю, но фамилию, конечно, слышал. Она ведь редактирует «Чиерему»?
— Во-во, ганский литературный журнал. Самый представительный, самый читаемый… в общем, самый-распросамый.
— Мне, правда, что-то не попадались последние выпуски.
— А их и не выпускали, — сказал Боатенг со смехом. — Надо не надо, но раз в два года мы выпускаем наш ежеквартальник.
— Трудности с фондами? — спросил Баако. Вместо ответа Боатенг расхохотался ему в лицо.
Акосуа Рассел, поочередно склоняясь к сидящим рядом с ней мужчинам, что-то пошептала им, и они расплылись в одинаковых улыбках, словно она исполнила тайный ритуал, накрепко связавший их воедино. Потом встала и с милостивым спокойствием королевы дождалась, когда смолкнут разговоры. Ее речь была длинной и, насколько Хуана могла припомнить, мало отличалась от той, которую ей уже однажды довелось услышать. Чтобы убить время, она попыталась поставить себя на место недавно приехавшего Баако и почувствовать, как он воспринимает все эти россказни о беззаветных усилиях, направленных на развитие национальной литературы и национального искусства, идущих рука об руку к великим свершениям. Хуана поглядывала на Баако, но его лицо оставалось бесстрастным — ни надежды, ни отвращения. Закончив свою речь, Акосуа Рассел представила собравшимся почетного гостя. Она с видимым удовольствием произнесла его имя — доктор Кэлвин Берд — и сказала, что он необычайно благожелательно относится к развитию здоровых национальных форм ганского искусства. Улыбающийся, утвердительно кивающий головой доктор Кэлвин Берд всем своим видом показывал, что он совершенно удовлетворен такой рекомендацией, и зал разразился аплодисментами. Затем Акосуа Рассел объявила, что благодаря помощи доктора Кэлвина Берда — тот снова улыбнулся — каждый желающий может выпить, и Хуана увидела, как Джеймс Скалдер, все набавляя скорость, чтобы сохранить преимущество, завоеванное на старте, ведет группу энергичных молодых людей к столу с бутылками. Баако спросил Хуану, чего она хочет выпить, и, услышав, что пива, отправился туда же. Хуана заметила в толпе высокую, стройную Рассел и невольно стала следить за ней. Та выискивала какую-нибудь небольшую группку и, замешавшись в нее, мимолетно обнимала людей за плечи, целовала в щеки, шептала что-то в уши, а потом ускользала к следующей. С проворной грациозностью продвигаясь вперед, она подошла наконец к Боатенгу, положила ему на плечо худощавую руку и спросила:
