Кроме того, здесь у него были свои жизненные интересы. Во-первых, кто же покидает свое личное королевство? (Тем более не оставив наследника.) А «во-вторых» следует из «во-первых», то есть любовь. И не только к месту, а другая. Та самая… Но об этом чуть позже. Сначала «во-первых». Бенджамэн унаследовал все лучшие черты своих бывших хозяев: он горяч, драчлив и невероятно щедр – кормит весь двор, всех котов и собак, не спрашивая, кто, откуда и какой национальности.
Летом у многих в дачном квартале открыты двери. Осенью и зимой – форточки, а то и окна. Так что никаких проблем. Если в казанке на моей плите десять куриных окорочков, Бенджамэн сопрет все десять. Вынесет во двор, сложит ароматной кучей, только что листиками салата и веточкой петрушки не украсит. Сложит, сядет рядом и ждет. Сбегаются отовсюду нахлебники, едят, хвалят. Кто ругается или рычит, тому Бенджамэн дает по шее, мол, дисциплина в строю, генацвале, когда я ем, я глух и нем, э! Потом эта довольная братия садится умывать свои рожи. И для меня лично нет лучшего зрелища и доказательства исключительного благородства этой скотины. По имени Бенджамэн.
А теперь «во-вторых». Однажды Бенджамэн влюбился. Нет, конечно, не в первый раз, но по-настоящему. Сам-то он – красавец. Тугие щеки, роскошный хвост и сзади пушистые меховые штаны. А невеста – ой, ради бога! Худая, скандальная, востроносенькая, и штанов вообще нет, так… трусики. И то какие-то линялые. Не кошка, а сплошное недоразумение. И совсем молоденькая, можно сказать, барышня еще. Так наш Бенджамэн прямо голову потерял. Стоял под калиткой и кричал, мол, выйди, выйди. Как ее вообще звали, не знал. Он нас всех извел, потому что орал по ночам, и так жалостно – с ума сойти. Долго кричал, наверное, с неделю.
«Ну что ж ты, – упрекали мы его, – ты же не просто кот, Бенджамэн, ты же практически гордый грузин, Бенджамэн, – плюнь. Посмотри не нее! Ты что, себе лучше не можешь найти? Смотри, сколько кошек вокруг».
Но Бенджамэн воротил свою битую жизнью башку, как бы говоря: «Эх вы, дураки, когда любишь, разве замечаешь, какая она, какие у нее трусики – пышные меховые или такие себе, линялые. Когда любишь». Он погружался в страшную меланхолию, хвост волочился по земле. Он днями лежал на боку и свалялся – практически как валенок. И кошка, та самая, его пожалела. Ее любовь, можно сказать, выросла из обыкновенной человеческой жалости. То есть кошачьей, конечно. И вот когда она сказала «да», Бенджамэн у нас под окнами закатил такую вечеринку! Где-то стянул палку колбасы и пригласил всех своих дружков. Они горланили песни, а к полуночи вызвали стриптиз в лице канадского сфинкса, голенькой кошечки Клариссы. Короче, зажигали вовсю и не по-детски, а на рассвете пошли драться на районе с собаками.
И вот пришла осень. У нас, на нашей небольшой улице, поселился итальянец с редким именем Марио, такой одинокий и печальный. Оказался очень хороший человек. Мы ведь живем у реки, так? А хозяева той кошечки без имени, в которую влюбился Бенджамэн, были ужасные люди. Весь квартал так их и называл: «Эти Ужасные Люди». Они же кошечку свою совсем не кормили, а заставляли ловить мышей. И что Эти Ужасные Люди вытворили? Когда родились котята – два, Эти Ужасные Люди тайком от кошечки тут же побежали на речку их топить. И на счастье, там печальный Марио, ну новый наш сосед, собирал в кучу желтые листья. Он сказал: «Синьоры, но-но! Не делайте этого! Нет-нет, дайте это Марио! Мне надо!»
Эти Ужасные Люди пожали плечами, мол, вот дурак какой-то иностранный, и отдали ему двух слепых котяток, завернутых в лист лопуха. И ушли. Вот гады, да?
Марио котяток взял, а они, невесомые, стали пищать, рты открывать розовые, и такие у них были тонкие лапы, как у паучков, и еще прозрачные ноготки. Марио сильно растерялся. И постучался к нам.
Эти Ужасные Люди считают нас полоумной семейкой, потому что мы подбираем все живое, выхаживаем и пристраиваем в добрые руки. Хоть Марио тогда еще и не знал, что мы – полоумные, но он правильно сделал, что постучал к нам. А что? Если коты, щенки, ежики, воробьи, гуси приходят, приползают и прилетают именно к нам, как бы понимая, куда надо идти или лететь, когда беда или потерялся, то что говорить о хорошем печальном одиноком человеке Марио?
Он кричал: «Мамма миа! О мамма миа! Порфавор, синьоры!»
И еще что-то бормотал по-итальянски и плакал крупными слезами.
А мы натренированные. Мы просто выскочили во двор и сразу нашли Бенджамэна и его кошечку, обоих в страшной панике. Кошка кричала, а Бенджамэн растерянно рыскал по двору. И Марио опять зарыдал, когда увидел, как кошка буквально прилетела вслед за мной, кинулась к своим малышам, и приговаривала, и пела, и плакала, и мурлыкала, и немедленно, прямо у нас под ногами, на земле опрокинулась на бок, чтобы котята могли поесть. А Бенджамэн наблюдал и, видно было по морде, гордился.
Ну понятно, что все это семейство Марио забрал к себе. И однажды как мог объяснил, что вот он с шестнадцати лет всегда говорил: «Я проснулся. Я приготовил лазанью. Я поел. Я… Я… А теперь, – с нежной улыбкой продолжил Марио, поглаживая Бенджамэна, и слезы опять навернулись ему на глаза (ох уж эти итальянцы!), – а теперь я говорю, что мы проснулись, мы встали, мы позавтракали, мы идем гулять… Мы… Мы…»
А кстати – Бенджамэн, наш свободолюбивый Бенджамэн, ведь тоже не возражал жить в доме у Марио. Ну, во-первых, объяснил нам Марио, тут ведь его семья, и хоть котята лезли на голову и не давали нормально поспать, были копия Бенджамэна – драчливые, веселые и дружелюбные. И Бенджамэн стал терпеливо и строго обучать это свое хвостатое бандформирование фамильному потомственному промыслу – воровству. И конечно, делиться ворованным с другими.
И мы каждый раз с удовольствием наблюдали, как Бенджамэн, его кошка и котята усаживались к Марио на колени и на плечи, и грели, и мяли его, как какие-нибудь массажисты. И мы видели, что они по-настоящему любят Марио. Хотя девушки местные говорят, что Марио очень некрасив: маленького роста, неуклюжий и хромой после полиомиелита. Ну и что? Как говорит наш мудрый Бенджамэн: «Эх вы, дуры, когда любишь человека, разве замечаешь такие мелочи? Когда любишь».
Поэтому Первого марта Марио всегда поздравляет своего кота и его семью с их праздником. А мы с радостью присоединяемся…
Не знаю, не знаю… Я люблю собак уютных, мягких, лохматых, улыбчивых и даже где-то простецких. Вон у подруги была Дина. Хорошая собачка, хотя и дворняжка, но ума – палата. Мудрейшее существо. Ее щенка, например, отдавали соседям. Дина ходила туда и приволакивала щенка назад. Отдавали другим соседям, Дина ходила, инспектировала: как живет, что дают, как относятся, опять притаскивала назад. А вот третьим соседям отдали – хорошим старичкам, учителям на пенсии, милым людям, – Дина сходила, посмотрела, оставила малыша там. Понравилось. Правда, навещала, куски носила туда ему, с хозяевами познакомилась.
А у друзей – догиня Грэта. Это же вообще! Вон компьютер мой исправляет «догиню» на «богиню» – а так и есть. Благородным человеком была эта Грэта. Аристократичная, интеллигентная. А уж какая собеседница! Мы собирались у подруги, пили кофе, болтали. А Грэта слушала. И как-то неловко было при ней нести ерунду. Она переводила взгляд с меня на Ленку, с Ленки на Ирочку и как-то скептически поводила бровями. Участвовала. Правда, на хозяйку свою Таню она смотрела с обожанием. И говорила ей «мама». Абсолютно по-человечески: «Мама». Басом. Огромная такая была эта Грэта. Моя маленькая дочь легко проходила у нее под животом. А Грэта еще успевала лизнуть малышке щеку, затылочек и подтолкнуть ее носом к своей миске с едой – угощала, чем богата. И девочка не отказывалась, если мы не видели.
Короче, какие хозяева, такие и собаки.
Соседский Кёних – тоже дог. Немецкий. Его привезли из Мюнхена. Как говорит хозяйка Кёниха Лавинья Ивановна Куцуляк, «из Мьюниха». Нет, немецкого она не знает, зачем? «Но в Мьюнихе, – поджимает губешки Лавиния Ивановна, – усе так говорять, там же ж па-германски говорять. И правильно, – поучает она нас, полуграмотных, – говорыты Мьюних».
А чтоб вы поняли, что это за люди – Куцуляки, так я вам скажу: они перегородили дорогу рядом со своим домом железобетонными блоками – неча ехать тут мимо нас. Все – и мы в том числе – вынуждены давать круг, чтобы попасть домой. Потому что если с ним, с Куцуляком, еще можно разговаривать, по крайней мере вопросы задавать, то с ней – нет. Она немедленно краснеет и визжит. А моя дочь Ангелина, в отличие от обычных людей, слышит самые высокие частоты, и у нее болят ушки. Вот вроде бы тишина, а Лина зажимает уши и жалуется, что опять Куцуляк Лавинья Ивановна на кого-то орет. Мы смотрим в окно – и действительно: кто-то пришел из мэрии, робко просит дорогу открыть. Для машины «скорой помощи», для аварийной. Но нет. Мы-то просто видим, что Куцуляк стоит в воротах красная, как свекла, и кулаком машет, а дочь наша Лина страдает, уши зажимает ладошками. Но это что! Они, Куцуляки эти, перекрыли над своей усадьбой воздушный коридор. А? Как? Я знала, что вы удивитесь. Вот над Букингемским дворцом, над Вестминстерским аббатством летать можно. А над усадьбой Куцуляков – нельзя.
