— Стоит ли страшиться того, о чем вы не имеете ни малейшего понятия? — мягко говорит он. — Стоит ли пугаться самого волнующего, самого яркого и значительного события в вашей никчемной жизни? Для таких, как вы, закомплексованных, забитых, потерявших всякие ориентиры, смерть — это награда, избавление, успокоение…
И они его слушают. Я бы даже сказал — внимают ему.
Для них он — учитель. Для них он — друг. Для них он — спаситель.
У него часто звонит телефон. Тоже клиенты. Те, которые находятся в данный момент в кризисном состоянии. Может быть, они звонят ему, стоя на крыше небоскреба. Может — лежа в теплой ванне с лезвием в одной руке и телефоном в другой. Может — говорят с ним, а сами проверяют надежность крепления веревки к потолочной балке. На самом деле, они хотят услышать одно: «брось это дело, приятель, ты должен жить, ведь все не так уж и плохо». Но он говорит, прижав телефон плечом к уху и копаясь в каких-то бумагах, или разбирая пистолет, или помешивая кофе:
— Не тяни. Каждая минута, проведенная здесь, украдена у вечности блаженства. Ты сам себя делаешь беднее. Подумай, есть ли у тебя что-то такое, расстаться с чем жаль? Твоя убогая квартирка? Твоя работа, которую ты ненавидишь? Телевизор? Холодильник? Собака? Вот с этим дерьмом ты не можешь расстаться? — уже кричит он в трубку. — Вот потому-то ты и неудачник, что не можешь послать все это к черту!
Потом он складывает телефон и продолжает заниматься своим делом.
— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю я каждый раз.
И он всегда отвечает одно и то же:
— Мне нужны добровольцы. Я не убийца.
— Это, по-твоему, не убийство? Между прочим, если ты не знаешь, доведение до самоубийства — это преступление.
— Может быть, — пожимает он плечами. — Только доказать его куда сложнее, чем обычное убийство. Есть только один свидетель, который готов дать показания. Но его самого ищет полиция. Так что и он будет молчать.
Он смеется, снимая затвор.
— И потом, ты очень однобоко судишь обо всем. Попробуй посмотреть на проблему шире. Все мы когда-нибудь умрем. Я просто помогаю людям следовать естественному ходу вещей. Что-то вроде катализатора… С той разницей, что без катализатора химическая реакция невозможна, а без меня все равно итог будет тем же. Ну, немного оттянется по времени. Я не палач и не судья. Палач и судья — природа. А я лишь топор. Да и то, если не вдаваться в детали…
— А если вдаваться?
— Для этого тебе нужно снять розовые очки. Помнишь, я говорил тебе о твоих иллюзиях? Они здорово мешают тебе. И другим, кстати, тоже. Я хочу помочь вам всем избавиться от них. Увидеть мир таким, какой он есть. Для этого мне и нужны добровольцы. Это часть плана…
— У тебя есть целый план?
— Конечно, — он с щелчком вставляет вычищенный и смазанный затвор на место.
Шутя прицеливается мне в лоб и говорит:
— Бэнг-бэнг…
А вечером он снова занимается тем, что помогает всяким там Итоси, Дзётаро, Кацухико, Норико, Рейко, Юкико, Синтаро и Риэ, которые приходя в группу лишаются своих имен и становятся Номером Один, Номером Два, Номером Сорок Шесть, решиться на попытку суицида. Надо сказать, в его группах большая текучесть. Старожилов мало, очень мало. В среднем, по моим подсчетам, человеку хватает пяти-шести сеансов. Тем, у кого тяжелая реактивная депрессия, достаточно прийти к Такэо один раз. И все проблемы решаются сами собой.
— Я врач, — говорит он мне. — Я избавляю людей от боли. Почему ты не хочешь признать их право на избавление?
— Убийство остается убийством, как его ни назови.
— Мы можем спорить до бесконечности. Ты слишком туп, чтобы понять меня.
— Ну, да, конечно…
— Скажи лучше, что ты видел тогда в окне? У тебя галлюцинации?
— Не твое дело.
— Я могу тебе помочь…
— Так же, как помогаешь тем ребятам в группе?
— Нет, серьезно. Разве ты не хочешь избавиться от своих страхов?
— Не твое дело, — повторяю я.
— То, что ты видел… Твой страх… Это часть тебя. Какая-то жестоко подавленная сознанием часть. Подумай об этом. Если хочешь от страха избавиться, ты должен приблизиться к нему. Чем дольше бегаешь от него, тем он больше. Если бы ты сказал мне, что именно пугает тебя, я смог бы точнее указать направление поиска…
Я молча встаю и выхожу из гостиной. Поднимаюсь на второй этаж в свою комнатушку и ложусь на узкую кровать. Кто-то скажет, что я в тупике. И я с ним соглашусь.
Так проходит неделя. За ней еще одна. Каждый новый день — точная копия предыдущего. Время в этом доме остановилось. Где-то там, в другом мире, жизнь идет своим чередом. Люди ходят на работу, радуются успехам детей в школе, напиваются, получают повышение по службе, ходят в кинотеатры, экономят деньги, к чему-то стремятся, чего-то ждут, от чего-то убегают. Здесь, словно на огромной глубине, вязкая тишина, мрак и полное отсутствие движения.
Я все реже выхожу из комнаты. Исключение — вечера, когда мы с Такэо отправляемся на очередное собрание группы. Зачем я хожу туда — не знаю. Мне все кажется, что вот-вот смогу что-то сделать. Смогу как-то его остановить. У меня нет никакого плана, нет никакой идеи. Но просто сидеть в своей комнате, когда он отправляет очередного парня вскрывать себе вены, я не могу. Я хожу с ним на эти чертовы собрания и жду, не подвернется ли шанс все исправить. В общем, то же бездействие но с другим, более приемлемым для совести названием — ожидание. Но кто знает, вдруг действительно у меня будет шанс?…
Иногда с нами ходит Юрико. Она сидит вместе со мной за пределами освещенного круга, в полутемном углу и просто слушает откровения потенциальных самоубийц. Лицо у нее при этом отсутствующее. Лишь когда в разговор вступает Такэо, она немного оживает. Ровно настолько, чтобы достать из кармана пилку для ногтей и начать полировать ногти.
Что-то с ней не так, понятно. Но вот что именно? На этот вопрос я ответить не могу. Зомбирование — вот первое, что приходит на ум. Улучив момент, когда мы остаемся в гостиной дома одни, я спрашиваю у нее:
— Отец хоть знает, что ты жива и здорова?
— Да, — неохотно отвечает она. — Я ему звонила. Все в порядке.
— Почему ты не сообщила мне, что встретилась с Такэо? Я поднял на ноги полицию, сам чуть с ума не сошел… Неужели было так трудно позвонить или написать?
— Нет, не трудно.
— Тогда почему?
— Такэо просил этого не делать.
В ее голосе не больше жизни, чем в рыбе, вытащенной из кипятка.
— Какого черта, Юрико? Я думал, что мы с тобой друзья. Ты сама говорила. Друзья так не поступают.
— Я знала, что мы скоро встретимся, — она смотрит в сторону.
— Зачем ты вообще с ним связалась?
— С Такэо?
— Да, да!
— Тебе не понять… Во всяком случае, пока. Может, придет время, и ты присоединишься к нам.
— К кому это, к вам?
— Такэо сам тебе все расскажет, когда сочтет нужным…
— Пошел он в задницу! Я хочу услышать от тебя. Почему ты с ним? Что происходит? Кто — вы? Ты и он? Или есть еще кто-то?
Она отворачивается.
— Он что, и тебе промыл мозги?
Она смотрит под ноги.
— Не молчи, Юрико, прошу тебя! Ответь мне. Объясни, почему ты не обратилась в полицию? Почему ничего не сказала мне? Что тебя связывает с этим психом?
Она резко вскидывает голову:
— Он не псих, не смей так о нем говорить!
— Да очнись же! Он самый психованный псих из всех психов! Он убийца, неужели ты не понимаешь?!
— Не смей! — кричит она.
Я хватаю ее за плечи и как следует встряхиваю. Я ору ей в лицо:
— Он убийца! Как ты не понимаешь?! Самый настоящий убийца!
Она вырывается. Я не успеваю ничего сообразить, как ее кулак врезается мне в лицо. Верхняя губа лопается, как переспелая вишня. Во рту солоноватый привкус крови.
— Заткнись, идиот! — визжит Юрико. — Заткнись!
На пороге гостиной появляется Муцуми. В одной руке она держит стакан, на ладони другой лежат две ярко-красные капсулы. Она глотает их одну за другой и запивает, после чего протягивает стакан Юрико и строго говорит:
— Юри-тян, отнеси, пожалуйста стакан на кухню. Я сама с ним поговорю…
Мы остаемся с ней вдвоем. Ее красота уже не трогает меня. Удивительно, как меняется мнение о человеке, когда получше узнаешь его родственников. Удивительно, как много нового находишь в лице человека, подставившего тебя…
Я устало сажусь в свое любимое кресло и вытираю кровь с подбородка. Щупаю языком губу. Она здорово распухла, будто укусила оса.
— Больно? — участливо спрашивает сестрица маньяка и протягивает белоснежный носовой платочек.
— А как ты думаешь?
— Бывает и похуже…
— Наверное, — я прикладываю платок к губе. На нем расплывается красное пятнышко.
— Что ты хотел узнать у нее? Ты ведь что-то выспрашивал, верно? Спроси у меня. Может быть, я смогу ответить, — ее голос напоминает кусочек льда в стакане виски.
