На окнах занавесок не было, и кто-то видел, значит, что чуть ли не до утра ублажал Нефедов неженку Беату, чемоданы распаковывал и чуть ли постель ей не стелил, потом сидел напротив и что-то наговаривал, наговаривал. К утру, когда похолодало, печку затопил… А когда ушел, того никто не видел, потому что всем спать надо, чтобы потом работать.
Два, три дня расползалась сплетня по поселку и достигла наконец ушей отчаянных поклонников старшины, то есть наших ушей — шпаны поселковой. Я помню, мы были озадачены и долго никакой вины Нефедову не вменяли. Все наши многообещающие прищуры были нацелены на нее, глазастую красулю, которая на первых же уроках начала безжалостно искоренять то наше немецкое произношение, что получили от Доры. Мы сопротивлялись, как могли, мы все эти «нихьть» и «форзихьтихь» напрочь отказывались принимать, еще к тому же и не веря, что какой-нибудь фашист или даже сам Гитлер говорили таким сюсюкающим языком, — по нашему мнению, Гитлер мог только рычать и гавкать. Тот же самый «дертыш», положим — нормально! Отвыкшие от троек, а уж тем более двоек, мы приходили в тихую ярость и, не сговариваясь, готовились к войне с Беатой, от поглядок на которую не только физрук дядя Костя, но даже директор Иван Захарович никак не мог своих губ из улыбки вытащить.
Поначалу была, как говорится, проба сил. Ну, к примеру, кто-нибудь из мальчишек тянул руку, а потом будто по забывчивости обращался к Беате: «Дора Самуиловна, а можно…» Беата сперва терпеливо поправляла, потом стала раздражаться, а мы разнообразили свои дразнилки, называя ее то Дорой Антоновной, то Беатой Самуиловной. Или на уроке русского языка Татьяна Ивановна предлагала придумать слово, где было бы подряд три буквы «е». Мы не верили, что такое слово есть. Тогда Татьяна Ивановна говорила: «Есть такое животное — жираф, у него очень длинная шея. Значит, это животное какое?» Мы с удовольствием кричали хором: «Длин-но-ше-е-е!» А кто-то тогда же и крикнул еще: «У нас в школе тоже жирафа есть — Беата!» У Беаты действительно была длинная шея и по отношению к плечам косо поставленная, и если в профиль, то смотрелась как бы впереди тела, ну совсем как у жирафы!
Татьяна Ивановна удивилась сравнению и объяснила, что у Беаты Антоновны очень красивая шея, что в народе ее ласково называют лебединой. Мы лебедей живьем не видывали и в народе ничего подобного не слыхивали, потому, оставшись при своем мнении, единодушно закрепили за Беатой прозвище Жирафа, к тому же созвучное с отвратительным словом «жир»: рыбьим жиром нас лечили от всех болезней; кто пробовал, тот знает, что это такое!
Странно и непривычно все свершалось. По поселку Нефедов с Беатой не гуляли и даже вроде бы не пересекались. Но вдруг узнавалось, что в одно из воскресений их видели в Китайской пади, барахтались там в сугробах с хохотом по всем распадкам. Беатин дом почти крайний, ушла — не заметишь. Но Нефедов-то, ему через весь поселок надо пройти, чтоб в Китайскую падь попасть, а до того еще как-то и сговориться нужно. А в Угольной пади вообще! Их там на лошадях засекли. К седлу приучал горожанку. Это что ж, он по горам лошадей провел, что ли? Летом такое еще возможно, а зимой как же? Да никак! И день был не выходной! Чудеса! Списали бы на вранье, да только вот с председательшей сельсовета любимого нашего старшину с тех дней тоже больше никто не видел. И председательша… Раньше по домам со всякими делами… А теперь будто ее вообще нет в поселке. Зимой светает поздно, темнеет рано. В окошках ее дома свет — значит, живет. Значит, если ходит куда, только по темноте, а сельсовет ее рядом, за стенкой, и ходить никуда не надо.
Мы в общем-то люди занятые, после уроков, кроме уроков, надо же еще и на коньках кататься, иначе зачем же нам весь Байкалище подо льдом? Так что следить за старшиной или за Беатой нам некогда. Решили до правды докопаться через председательского мальчишку. В первый класс он так и не пошел, потому что семь лет только в ноябре исполнилось, но при юбке мамкиной не сидел, этого не скажешь. Он и раньше катался на коньках около дома, добро, дом-то, считай, на берегу. Учил его кататься старшина. Это еще до Беаты. Теперь он елозился на льду еще ближе к дому, хотя коньки у него, опять же старшиной дареные, что надо, и к катанкам прикручены не какими-то веревками, которые через день рвутся, а сыромятными, этим ничего не делается, как палочкой ни перекручивай, скорее палка сломается — так у него ж и палочки старшиной отструганы из сырой березы, так что нет причин к берегу жаться, если не считать одной…
Просто так не подкатишься и не спросишь: дескать, правда ль, что старшина мамку на жирафу променял? Повод — коньки. В ходу у нас тогда были коньки четырех типов: снегурки — эти хороши по пади кататься, по укатанным, утоптанным дорожкам, а по льду если, то точить их замучаешься, и вообще они для малолеток; ледянки — эти, конечно, для льда, да только не нашего, не байкальского. Байкал, он же до горизонта, и когда сплошь замерзает, то лед как бы в берега не вмещается и вздувается над водой, а недели через три начинает садиться на воду — кто первый раз, от страху пузом на лед падает. Сперва грохот раздается почище грома, а потом прямо на глазах трещина змеей оттуда, с середины Байкала, и в берег или вдоль берега. Грохот этот может дня два длиться, а как отгрохочется, то трещин вокруг — что морщин у старика. Трещины не опасны, шириной не больше пальца и назавтра уже промерзают, но ледянки ужасно глупые коньки, лезвие у них срезано слева направо, потому в каждую трещину втыкаются — знай каждый вечер коленки йодом смазывай. Самые хорошие коньки — это дутыши. Или еще их называли «хоккеи». Стоили они дорого, потому самый ценный подарок любому мальчишке. Еще были «норвеги», или «беговые», — это вообще класс, но они появились позже, уже в пятидесятых…
Так вот старшина умудрился отыскать в Иркутске дутыши малюсенького размера, мы даже не знали, что такие бывают. Завидовать у нас было не принято, только душе зависть не запретишь, а вот выказываться в зависти — это каждый может себе запретить. Делай вид, будто ничего не видишь, и все. Мы так и делали, тем более что коньки у мальца не какие-нибудь, а самим старшиной Нефедовым дареные, а старшина у нас один на всю дорогу.
Однажды (был это выходной день, не шибко морозный и почти безветренный), часов с десяти утра, раскатываясь вдоль берега, мы будто случайно отсекли председательского мальчишку от его дома, около которого он трепыхался на своих дареных, подхватили под руки и, подзадоривая, — дескать, разве ж тут лед! — прокатили его в глубину метров на сто с ветерком, и тут будто случайно кто-то из нас заметил:
— Слушай, Колька, а коньки-то у тебя класс! Дай посмотреть!
Тут мы всей компанией плюхнулись на лед, давай коньки общупывать, языками цокать, головами качать да старшину нахваливать: вот, мол, надо же, даже дочка начальника дистанции на снегурках катается, слабо начальнику такие каталы достать! Кольку наше внимание не радовало, сопел, на нас хмуро поглядывая, ожидал подвоха, но мы свое дело знали, с подходом про то, про се, и будто между прочим кто-то спросил:
— А когда Нефедов на твоей мамке женится-то?
И тут случилось, чего мы не ожидали. Колька поглядел на всех нас по очереди глазенками расширенными, будто мы сейчас будем его в прорубь засовывать, и заревел, на льду сидючи. Сидел и ревел, ни слез, ни соплей не вытирая. Мы сперва опешили. «Ты че? Ты че?» — к нему. А он смотрит на нас, ревет и аж захлебывается. Мы, ей-богу, разбежались бы — вдруг кто из взрослых услышит и подумает, что обижаем? Но тут Санька Непомилуев из шестого класса — он вообще такой, что надо, — Кольку за руки схватил и громко так, на весь Байкал:
— Слышь, Колек, падла буду, мы эту косматую жирафу вчистую изведем! Падла буду, к весне Нефедов твоим папкой будет! Мы все за тебя. Старшина ни при чем. Это все она, ведьма крашеная! «Нацюрьлихь! Нацюрьлихь!» Мы ей покажем «нацюрьлихь»! Лахудра иркутская! Приперлася тут! Все будет по закону! Верно, пацаны?
Мы все дружно загомонили, кто-то Кольке шарфом сопли подтер, подняли его на ноги и полдня потом катали все по очереди, пока он нам не надоел.
Назавтра после этого была суббота, банный день. А в воскресенье пошел слух, что приезжал попариться японский шпион Свирский и в бане бил морду старшине, а старшина будто бы и сдачи не дал ему вовсе. Неслыханные дела заваривались!
Это случилось летом сорок четвертого. В начале сентября. Выделил старшина трех солдатиков на добычу кедрового орешка. Солдатики посидели в тайге три дня, наколотили шишек, обработали их до чистого ореха, и на четвертый день старшина приехал на лошадке за добычей. Два распузатых мешка навьючили на хребтину лошади, закрепили как положено. Солдатики, по нормальной жратве стосковавшиеся, шустро потопали домой, а старшина, не торопясь, доброй конной тропой верхом двинулся вслед за ними. Для поселковых лошадей таежная тропа — привычное дело. Ходят с полным пониманием габарита. То есть если, не дай Бог, какая-нибудь ветка оттопырилась и грозит задеть мешок, лошадка встанет и будет стоять, и бесполезно понукать и уздой хлестать по бокам, ну да этого и никто делать не будет. Убрал ветку, и лошадка, башкой умной мотнув, сама топ-топ…
