Все же, глядя на ее сложную борьбу с пляшущим поводком, я видел, что еще не ясно, кто сильнее. Парашютная стропа, соединявшая их, была все-таки больше пуповиной, чем страховкой. И при мысли об этом у меня темнело в глазах.
Пес вел ее, тычась по сторонам — совсем слепой не то от возбуждения, не то из презрения к расхожему миру, в котором нет ни овец, ни волков. Или есть их подражания, но границы между ними так размыты, что перед Дервишем, в понимании его чутья — это было скопище шакалов, делящих падаль с воронами.
Он обнаруживал интерес — и то поверхностный — только к местам нужды. Возбуждение его было общим: обложная городская местность не была его средой обитания, и он был погружен в тоскливую ярость дикого зверя, униженного неволей.
Однако, мелькало у меня в мыслях, — и она была отчасти зверем: униженным, смиренным клеймом трагедии, — так казалось мне, когда в своем воображении я лишал ее добродетели.
По утрам, пока пляж еще оставался пустым, она купалась. Привязывала Дервиша к лежаку и входила в воду. Через некоторое время пес начинал скулить, подвывать, лаять, тянуть поводок. Тогда она поворачивала обратно и плавала около берега, или лежала у самой кромки воды, принимая в себя легкость набегающих волн. Восходящее солнце обливало ее кожу.
Выйдя из засады, я открыто шел далеко в сторону, к спасательной станции, раздевался, и поспешно входил в воду — в ту же воду, в которой была сейчас она, и глубина несжимаемо смыкала меня с нею, без ее ведома, тайным слепком облегала ее тело, как мой взгляд незримо облегал, ласкал ее с веранды, — так вода ласкала меня взаимностью.
Я дважды пытался пройти к дому девушки — и всякий раз плутал наглухо. В сплетении улиц и проулков, в сложном устройстве рельефа — дом Изольды, укрывшийся садами и заборами, казался недостижимым.
XXV
Изольда — так я назвал ее, не знаю, почему — я никогда не знал ни персонажа, ни человека с таким звучащим именем, и я произнесу еще — вот этот ломкий, льдистый строй: изо-льда, и-и-золь-да-т — такая фигура Ледяного Дома, льдинка, Лаже́чников, высокий берег Москвы-реки, туберкулезный рай в писательской усадьбе: заезжие казахи и калмыки, ногайцы и туркмены, как будто тубо-палочка — из их краев, из степи, полупустыни, все кашляют, играя напольно в шашки шахматами, фигуры размером с лилипутов — и кашляют, плюясь под стол бильярдный, стук шаров, повыщербленных от падений на пол; октябрь, глубокий воздух — праздник легких, весь воздух над рекой, над луговиной, над полями реет к лесу — под паутиной бесконечных парусов, по сизой дымке, поднявшейся с горящих кучек листьев, вокруг которых школьники скребут граблями парк; снегурка, что еще? Изменчивости суть, вдруг взятая, не то живой, не то из образа, из времени, из равнодушного течения, — да, таинственная суть желания, Бог близко — как земля к парашютисту, с нераскрытым парашютом.
Один раз она задержалась, на пляже стали появляться люди. Пришла молодая пара с маленькой девочкой, расположились поблизости. Изольда поспешила собраться, отвязала Дервиша. Волкодав вдруг рванулся — и с лаем кинулся на ребенка. Перепуганный отец подхватил девочку на руки, передал жене — и двинулся на волкодава.
— Ты чего? Да я тебе сейчас ноги повыдергиваю. Ты что творишь-то? — это был здоровенный мужик, с татуировкой десантных войск на плече. Было видно, как буря его гнева, сметя страх перед волкодавом, вдруг столкнулась с испугом, вызванным страшной маской…
Изольда еле оттянула готового к прыжку Дервиша.
— Извините, пожалуйста, извините, — повторяла она, изо всех сил дергая поводок. И расплакалась, и пес тяжело повернулся, и пошел за ней.
Да, она остерегалась Дервиша и, видимо, если испытывала к нему какие-либо сантименты, то лишь как заложник. Дома они никогда не находились вместе. Дервиш обитал в кухне, она в комнатах.
Я видел их параллельно. Пес иногда подымался с места от порога, вставал передними лапами на подоконник и, угрюмо глядя в белое небо, отсеченное скальным силуэтом Ай-Петри, — мотал башкой, отворачиваясь от мушиных посадок. Случалось, в это же время, пользуясь ненаблюдаемостью окон ни с одной из ближайших улочек, она ложилась на подоконник и, опершись на локоть, рассеянной задумчивостью погружалась в пейзаж.
Возвращаясь в квартиру днем, девушка часто приносила с собой пучок коровьих хвостов, — ливер и субпродукты можно было добыть в гастрономе у автостанции. Красно-белые точки и тире мяса и хрящей свисали как фарш из мясорубки. Она просовывала сверток в приоткрытую дверь, Дервиш вытягивал куш, и пока был занят, она имела возможность спрятать оставшиеся хвосты в холодильник и осмотреться в кухне по хозяйству.
Чего только в голове у меня не мелькало, сновало, тщетно пытаясь соткать хоть сколько-нибудь прочную ткань реальности, обосновывающую существование того, за чем я наблюдал все эти дни. В общей череде немыслимых догадок о мотивах ситуации, я вспомнил одну историю, услышанную когда-то.
Некий полковник, потомственный военный, суровый мужик, после службы в Афганистане вернувшись к мирной жизни, завел себе азиатскую овчарку. Воспитание сильной собаки требовало жесткого и даже жестокого отношения. Благодаря упорной дрессировке овчарка беспрекословно слушалась своего хозяина. И вот однажды в гости к полковнику приезжает его отец — генерал, мужик не менее суровый. Сын и отец давно не виделись. Они сидят в кухне, разговаривают. Собака сидит здесь же, у плиты, и внимательно следит за людьми. Разговор серьезный, речь идет о семейных делах: полковник собирается оставить жену, родившую ему двух сыновей. В какой-то момент, полковник перечит отцу — и генерал, возмутившись, прикрикивает на него и бьет кулаком по столу. Сын, устыдившись, потупляет взгляд и говорит: «Прости, отец». В следующее мгновение собака впивается в горло своего хозяина.
Я не знаю, отчего мне вспомнился этот случай. Поразившая в детстве история бакинской семьи Берберовых, прогремевшей на всю страну, очевидно, была более насущной. После смерти главы семьи — живший у них дома лев разорвал сына и оскальпировал вдову.
Мой сокрушенный жарой и влюбленностью мозг был ослаблен и не удивительно, что в связи с этой раной (Берберовы жили в соседнем квартале — и я оказался в толпе под окнами их квартиры, слыша непрерывные вопли истекающей кровью женщины, глухие удары и рык льва) я оказался повержен idée fix.
Дошло до того, что история эта мне приснилась во всех подробностях.
Есть две версии. По одной из них снится сидящая в обшарпанном кресле черная карга. Эта старуха — вдова зоолога Льва Берберова. Худая, скрюченная горбом и подагрой, скрученная морщинами страшная старуха. Она словоохотлива, она вспоминает, допустим у нее берут интервью, но я не вижу, кто сидит напротив, с блокнотом на колене. Старуха по-восточному эмоциональна, причитает, катит глаза, но она плохая актриса. Вижу тонкую лодыжку, колено — женское, голое, цветастый призрачный подол легко при нажиме карандаша подается выше. Старуха — моя хозяйка, она следит за мной, возникая внезапно в саду, с жгутом мокрой простыни на плече и какой-то наволочкой. Оказывается, вдова Берберова — хозяйка дома, у которой я снимаю эту веранду, где на мраморном полу сейчас сплю и вижу эту противную старуху, у которой берет интервью журналистка, в которой я тщусь по колену опознать Изольду.
Есть две версии, произносится за кадром. По одной из них Лев Львович Берберов был зоологом. По другой — архитектором. Он даже был когда-то главным архитектором г. Донецка, правда, недолго, всего два года. Но все равно мне не выбрать. Не выбрать, поскольку я не вижу, кому принадлежит это оголенное вожделенное мною колено, на котором лежит блокнот…
Есть две версии, говорит вдова Берберова. По одной из них Лев Львович для своих научных нужд взял из зоопарка в дом двухмесячного львенка. Имя ему стало Кинг. Львенок обнаружил себя любимцем семьи, вырос и выбрал лежанкой середину супружеской кровати. Но ему прощалось все, поскольку Кинг стал кинозвездой. Зарабатывал семье большие деньги, появляясь в эпизодах. В квартире стоял невыносимый запах львиного кала. Белесые пятна от едкой мочи расползались по паркету. Сквозняк гонял клочья шерсти и обивки. За несколько съемочных дней киностудии платили большие деньги. И вот в Ленинграде, на съемках «Дубровского» в Петропавловской крепости, Кинга застрелил милиционер, спасший от льва любопытную парочку влюбленных.
Есть две версии, говорит вдова Берберова. По одной из них Лев Львович умер. Но прежде он воспитал еще одного Кинга. Другого львенка подарили в утешение архитектору киношники. Второй лев не смог полноценно заменить первого. В душевном плане. Однако он продолжал зарабатывать деньги. Свою карьеру лже-Кинг начал с бенефиса — с фильма для юношества «У меня есть лев».
И вот, говорит вдова, Лев Львович умер. И вместе с ним исчезла власть, обуздывавшая лже-Кинга.
