К северу невдалеке от берега стоял на якоре здоровенный катер — моторная яхта, судя по навигационному локатору над спойлерным мостиком. Судно чуть покачивалось на волнах, как гоночный автомобиль на треке. Световая чешуя пересыпалась по борту.
Наконец появлялся рыжий мальчик. Он распутывал с мотовила и пулял в отвес самодур на ставридку. К нему присоединялся заспанный отец с коротким спиннингом. Мать, выйдя из каюты, ныряла с борта и взбиралась по лесенке на нос катера, где предоставляла себя утреннему солнцу. Над кормой шевелился американский флаг. Я с удовольствием представлял себе, как эта семья, сегодня отметившись в таможне ялтинского порта, завтра будет обедать на набережной Стамбула. Изумрудные ложесна Босфора — родильный путь истории моей родины предстанет перед ними. На десерт мальчику принесут мороженное с фруктами, он скормит голубям засахаренные вишни, а оставшиеся на тарелке сардины — облезлому коту. По крайней мере, я бы скормил, это точно.
Затем я разворачивал трубу к суше и пробегался по заборам и крышам поселковых окраин. Невыгодный ракурс — снизу вверх — вынуждал меня вновь напрасно планировать вечером подняться к первой станции фуникулера и оттуда оглядеть жизнь внутренних двориков.
Дальше я круто забирал вверх и отслеживал подъем суриковой кабинки на Ай-Петри. Зрелище захватывало дух. При том что простым глазом смотреть на гору было совсем не страшно. Масштаб, превосходя возможности представления, совсем не ощущался как нечто драматическое. Верхнее шоссе, отмечавшее уровень Кореиза, едва виднелось прерывистой нитью. Из структуры каменных складок и заросших обрывов ничего поразительного нельзя было вывести. Горе не хватало оживившей, взорвавшей бы ее метафоры, сдвига.
Но вот подзорная труба позволяла столкнуть лавину впечатления и сполна воспринять драму масштаба.
Я заглядывал в окуляр как в разверзшуюся у подбородка и ринувшуюся на меня пропасть.
Лица людей, стоящих в не видимой невооруженным глазом кабине, — добавляли живость наблюдению. Отвесность километрового, непоправимо нарастающего обрыва отражалась в их глазах, выдавалась бледностью, гримасой, подвижной смесью страха и восторга.
В лицах проплывали немыслимые глубины — и воображение выворачивало их наизнанку, погружаясь из распашного страха высоты — в клаустрофобный ужас владений капитана Немо.
Наконец, произошло то, что вынудило меня переменить место ночлега.
Август разъярился дикой жарой. Который день сила воли валялась в отказе под зебристою сенью пляжных навесов.
Днем в ротонде нечего было делать. Водители автобусов, привезших экскурсантов к фуникулеру, имели обыкновение торчать в ее тени. Сидя на корточках в кружок, матерясь, куря и поплевывая через плечо, они то дружелюбно базланили, то насмешливо примирялись, то жаловались друг другу на гнет турбюро.
Оттого я утром собирался и брел к санаторию «Днепр», где долго завтракал у татар и к полдню погружался в разнеженную лень пляжа.
В сумерках слегка отпускало, и я отправлялся в поселковую гущу, замешанную на приезжей энергии досуга. Невеликий багаж я всегда носил с собой, не доверяя тайникам в кустах и оврагах. Спина давно привыкла к рюкзачному горбу и походка перестроилась так, что без него передвигаться уже было неловко, «не с ноги».
На рынке покупал папиросы, творог, молоко, халу, бутылку белого вина; сливал вино в баклажку, доливал воды и спускался в прибрежный парк, развеяться.
Опорожнив кулек с жареной барабулькой, я скрывался в дурманных зарослях олеандра и, наблюдая сквозь ромбы ограды за танцующими парами, прихлебывал взасос разбавленное вино.
Затем шел на пляж, прятался за штабеля водных велосипедов и шезлонгов, раздевался у самой воды — и после заплыва, после упоительной качки на долгих черных холмах, испещренных дрожащими полосками и светляками огней и звезд — на вздыхающих теплых морских холмах, вырастающих из великой черноты и один за другим уходящих к берегу, лаская все нагое тело, — я выползал на гальку и, обсыхая, снова прикладывался к вину.
Один раз я слегка перебрал. Купил еще бутылку «Алиготе». Путь до ротонды брал с ног чуть меньше трех километров. Где-то на середине ко мне привязался в темноте человек. Он нагнал из-за спины и спросил прикурить. Я остановился.
Я не боялся неприятностей. Хотя и бесфонарная, дорога не была пустынной. Торговая свалка у фуникулера работала круглосуточно, ее мгновенно можно было достичь. Однако, что-то настолько невероятное мелькнуло голосе, обратившемся ко мне, что у меня похолодели губы.
Над зажигалкой осветилось лицо — с впавшими щеками, черно-смуглое, заросшее щетиной, это было знакомое лицо, — и я взволновался, насколько пьяный человек вообще способен взволноваться.
— Андрей Владимирович, какими судьбами? — я осекся — и от страха вытащил из бутылки пробку, сделал глоток.
— У меня стаканы есть, — человек полез в сумку — у него была какая-то сумка, на лямке через плечо.
— Нет, спасибо, — наконец испугался я, узнав голос Вовки. — Здесь продаются, сейчас куплю.
Я кинулся в темноту, соображая, куда бы деться. Господи, как я струхнул. Едва соображая, я в самом деле уперся в эти стаканчики, и я купил их с пивного лотка у фуникулера, продавец долго рылся среди коробок, а я озирался и видел, как этот человек стоит в стороне, затягивается сигаретой — и вот он снова подал голос:
— Есть у меня стаканы.
Нет, я не стал делиться вином с призраком, я дождался продавца.
Человек куда-то исчез. Но исчез так, что всю дорогу до ротонды я чуял его где-то поблизости.
Засыпал с гиблым чувством, точнее, никак не мог заснуть.
Наконец вышел, набрал камней, положил в головах, достал из рюкзака ракетницу, вставил патрон, снял с предохранителя, вынул футляр с трубой, взвесил его в руке как биту.
Духота стояла невозможная, бриз все никак не мог просочиться с распадка, я решил допить и скоро заснул.
Сквозь дрему бессильно слышал, как что-то шебуршит в кустах за парапетом, потом в траве, как что-то рядом возится, ползет, я потянулся за камнем, кинул, что-то отскочило — и мне было довольно, я не в силах был проснуться.
Утром очнулся с отчетливым чувством пустоты.
Рюкзака не было.
Ракетница и труба были на месте.
Вместо новенького «Норда», который вчера я отставил в сторону, лежала потрескавшаяся дерматиновая сумка. Я вытряхнул содержимое: катушку лески, газету «Спид-инфо», четверть буханки, валидол, коробку с крючками, поплавком и грузилами, газету «Труд», стопку вложенных пластиковых стаканов, спички, оплавленный обломок оргстекла, билет на электричку до пятой зоны, ржавый сломанный нож «Белка».
Куда он шел вчера ночью? Ведь явно не местный, местные по ночам в Алупку не прохаживаются. Значит он бродяга — как и я. Я спугнул его, и он оставил сумку. Или решил так компенсировать ущерб.
Отринув мысль утешиться заменой, я отбросил сумку и замер.
Вещи его мне были не нужны. И бродяжья судьба его не нужна. А может, он украл не рюкзак — а мою судьбу?
От этой мысли мне стало легче.
Лишившись личных вещей, я подумал о комфорте.
В ротонде оставаться было противно.
Я поднялся на окраины поселка в поисках съемного жилья. Руководствуясь соображениями обзора, стал бродить по улицам, отмечая выставленные на табуретках картонки: «комната», «полдома», «удобства под ключ». Карман шорт неудобно для шага оттягивала ракетница.
Мне повезло, я попал в межу в виду школьного сентября и предстоявшего не сразу бархатного сезона — так что уже в полдень отдельным входом вселился в веранду старинной дачи, которую, изучая округу, приметил среди прочих точек еще из ротонды.
Жилье сдавала старуха-гречанка. Дом, очевидно, был дореволюционной постройки. Хотя ракушечный балласт пристроек — на дне века — и облеплял его до неузнаваемости, все-таки можно было распознать — в ниспадающих округлых линиях лестницы, ведшей к теремковому, увитому виноградом крыльцу, в самой призматической форме веранды — элементы не то модерна, не то просто толковой работы архитектора. Полы веранды были мраморные, а калитка садика, наполненного персиками, айвой, азалией и олеандром — из превосходных чугунных кружев.
Худая и носатая как надломленный тростник, карга черно́ оглядела меня:
— Прошу окурки о пол не гасить, женщин не приводить, — старуха уставилась в окно распахнутое в сад.
— Разумеется. С чего вы взяли?
— Прошу деньги за весь срок вперед.
Я прикинул, сколько трачу на жратву, решил уравнение, отсчитал. Она сунула кулак в карман халата, вынула ключ и, пока я возился с дверным замком, тренируясь, из комода вышвырнула на топчан постельное белье, после чего я только услыхал, как стукнула калитка.
Я достал оставшиеся деньги.
На обратный билет снова рассчитывать не приходилось.
