Вступили мы с ним в приятную беседу, прошедшую в обстановке сердечной дружбы, товарищества и полного взаимопонимания. Откровенно признался я, что не с того конца государить начал: охота на волков, экскурсия в Ад, пустая трата сил, от важных дел меня отводили, потому добротных крепостей и фортов у нас нет. А в порядочном государстве еще и столица нужна, да и капитолий требуется.
Олевипоэг внимал мне почтительно. Когда же я речь свою закончил, отметил он, что столь самокритичные высказывания короля о наличии трезвого разумения и отсутствии чванства свидетельствуют. И со вздохом присовокупил: немало-де еще на свете правителей, кои власть свою на то употребляют, чтоб охоте, да поединкам, да блуду без меры предаваться.
Так, весьма похвальные мысли изложив, он вновь к главному делу вернулся. Без столицы королевству не обойтись, и ежели король его, Олева, градостроительными познаниями не пренебрежет, то он, Олев, хоть сейчас к королю на службу поступит и помощников себе найдет. И пусть платит ему король столько-то да столько-то талеров и пенни. Цена немалая, но вроде бы без запроса, решил я. Ударили мы по рукам, и посулил я чернорабочих на стройку пригнать, ведь от возведения столицы ни один гражданин уклоняться не должен.
И сам обещал подмогу оказать — бревна да камни перетаскивать. Тут Олев чуток засомневался, пристало ли королю при всем честном народе надрываться, однако я строго ему ответил, что у нас на Эстонской земле всякий труд почетен. Олев не перечил, буркнув, однако, что на стройке он сам король и в своих руках вожжи крепко держать желает.
— На котором же месте мыслит король столицу свою ставить? — осведомился он.
— Человеку всего дороже мать родная, — промолвил я. — На свет нас в муках родит, и пока взрастит, намается. Моя мама отменно с сим справилась, да и во вдовьей ситуации эталоном благонравия служить могла. Как-то в недобрый час обронила она изрядный камень из руки на ногу и палец жестоко зашибла. От боли света невзвидев, слезами залилась. Люди сказывают, что за недолгое время цельное озеро наплакала. Священные те слезы до сего времени эстонцы попивают, Линдиной беде сострадая и добрым словом ее поминая. Сего напитка для будущей столицы хватит. И порешил я в память хоть и недолгого, да счастья исполненного совместного житья матушки с батюшкой на берегу озера Юлемисте столицу строить. Приморское расположение впоследствии пользительным оказаться может, — добавил я. — И соседям лестно — вроде окошка в иные страны город сей станет. И в друзьях недостачи не будет, а коли какой народ друзей имеет, так и ума и хитрости наберется от них. А малому народцу сие особливо важно, ежели, меж больших народов находясь, желает сохраниться.
Олевипоэг слова мои одобрил и заявил, что через три дня строить начнет, а сперва поститься будет — так по обычаю положено.
Разослал я с гонцами повсеместно строгий указ: из каждой семьи одному на стройку явиться. Поелику королевские указы народу в новинку были, стали людишки помаленьку стекаться. Однако не больно охотно, у всякого своих дел невпроворот. Обратился я к народу с пламенной речью, в коей значение современного градостроительства объяснил и кратко генеральный план будущей столицы обрисовал. Не преминул коснуться возможностей, строителям открывающихся, стать горожанами и культурную жизнь обрести. Слова мои нашли в ихних сердцах отклик, а когда я первый непомерную кучу бревен и камней себе на спину взвалил, работа закипела.
Многие рты поразевали, глядя, как король по доброй воле вкалывать изволит. Да и в нынешнее время бывает, что при начале большой работы кое-кто из главных собственноручно камень положит либо гвоздь вобьет. И не суть важно, что гвоздь загнется. Все равно хороший пример подчиненных вдохновляет.
И то сказать, ведь одна только работа человеку не изменит, не обманет и утешит в горькую минуту. После дня труда ко сну отходя, не предавался уж я более грустным размышлениям о происшествии со знахаревой дочкой. Едва успевал в мыслях перебрать, что за день сделано, и тут же засыпал крепко.
Замыслил я строительные работы до конца довести и тем навечно звание короля-передовика заслужить себе.
Увы, не довелось мне в жизнь сию идею воплотить…
Однажды утром, по указанию Олевипоэга раствор большой мешалкой перемешивая, услышал я сдержанные смешки и перешептывания девиц-штукатурочек. И взгляды их любопытствующие приметил. Как обеденная пора настала, подозвал я к себе бывшего гонца, вестника войны. Он с того времени успел большим государственным мужем стать и ежевечерне мне об умонастроении народа доносил. Зашли мы с ним за штабель досок, и потребовал я доложить, по какому поводу штукатурочки головы друг к дружке склоняют.
По лицу тайного советника ясно было, что сие ему доподлинно известно. Однако принялся он почему-то мяться и темнить:
— Да так, тут об одной блудоватой деве пустое плетут, языки чешут.
— О ком это? — спросил я, чувствуя облегчение, что дело о ерунде идет.
— Ну, об этой самой, об той, что наш достославный правитель из Преисподней на королевской своей спине вынести соизволил…
— И что же о ней болтают? — спросил я сколь возможно равнодушнее.
— Да ерунду, гиль всяческую… Будто шашни завела она с колдуном не то знахарем каким-то из-под Алатскиви…
Выразил ему благодарность за сообщение, хотя считал, что оно гроша ломаного не стоит: девки ровно флюгер — куда подует, туда и вертятся. Так что и знахари им в самый раз по вкусу.
Поставщик новостей внимательно на меня посмотрел.
— Может, чего предпринять требуется? — спросил он, глядя мне в глаза и шевеля ушами.
Я помотал головой.
Удрученный и озадаченный, принялся я вновь за работу. Дообеденного рвения не было больше, то и дело ловил я себя на том, что стою, глаза в серое месиво уставив и подняв в руке мешалку, словно палицу.
Так, значит… У зазнобы моей с Колдуном, значит, шуры-муры…
— Блудница, блудница, блудница! — бормотал я, в то же время вспоминая невольно, как стояла адская дева под яблоней, покорно шепча: «То королю лучше знать…»
Пойти колдуна тюкнуть? А какой прок, ежели дева сердце свое отдала ему?
Бросил я мешалку и домой побрел.
А надобно бы к деве поспешить. Пагубным сим промедлением сам я себе изрядную свинью подложил.
Поутру, на работу придя, по глазам тайного советника понял — дело нечисто. Потребовал разъяснений.
— Ах, насчет этой девы-то? Да она, кажись, напрочь к Колдуну махнула. Иные, правда, болтают, что Колдун ее умыкнул, ну да это бабушка надвое сказала… Что такое?.. Королю дурно?
— Ничего, ничего… — Я прислонился к штабелю досок. — Солнце больно здорово печет нынче… инда голову дурманит… Прошло уж…
Тут Олевипоэг подошел и в свою сколоченную из досок лачужку потащил меня. Обложенный чертежами и расчетами, завел он речь о бревнах, нехватка коих грозит ход строительства нарушить. Не мог бы, мол, ты, Калевипоэг, в бедственное положение войдя, еще бревен принести? Слышно, что под Алатскиви их навалом…
Чаша терпения моего переполнилась.
— Понятно, на что намекаешь! — вскричал я. — Да, понятно, однако, было бы тебе ведомо, я и знать не хочу ту, что порядочному человеку шарлатана предпочла. Между нами все кончено. Бревна принесу, ежели требуется, да только не из-под Алатскиви!
Помолчав, спросил Олев негромко, было ли что меж нами, а голос его, всегда ровный, дрожал почему-то, словно листва под ветром.
— Да ничего не было промеж нас. И вовек быть не может!
— Уверен ли в том король? — не сдавался Олевипоэг.
— Ты что, в королевских словах сомневаешься?! — И я гордо сообщил, что насчет сей особы, под землей выросшей, никаких серьезных намерений отродясь не имел.
— Я и сам так полагал, — со вздохом облегчения промолвил Олевипоэг.
По бурному морю плыл я в утлом челне. Не ведаю, сколько дней и ночей. Куда плыл и зачем, не ведаю. Долгими часами валялся я брюхом вверх на дне лодки, созерцая мрачное, как могила, полярное небо, по ночам озаряемое северным сиянием.
И являлись мне видения странные, диковинные.
То в утренней мгле, то в вечерних сумерках возникала предо мною милая моя адская дева. Грандиозна она была, словно башня, и власы ее в тучах терялись.
Будто рассудка лишенный, слушал я бессмысленные вопросы. Нараспев вещала она хриплым голосом, ожидая ответа:
Кто кружится над лугами,
Кто ворчит в саду цветущем,
Сласть копя по капле малой?..
Или:
Что падет на землю с шумом,
В облаках таясь кудрявых?..
Я обнимал ее колени, клялся в вечной любви, она же в ответ бормотала туманные загадки, саркастически хохотала и вдруг исчезала во мраке.
Не взял с собой ни еды, ни питья. Но ни голода, ни жажды не знал. Кошмарные призраки окружали меня: исполинские красные петухи, давясь, глотали золото, пухлые лиловые кочаны разрастались, становясь высотой с елку. Отвратительное и тошнотворное то было зрелище! А тут еще откуда-то вылезли страшные люди с песьими головами. Мерзостно лая, прогрызали они дыры в бортах лодки… Сплошной сюрреализм окружал меня, безысходный и беспросветный.
