Я остановилась на ужине. На ужине во вторник. Собиралась о нем рассказать, а потом не стала этого делать. Есть много такого, о чем я хотела бы рассказать. Он был настолько взвинчен, у него болели зубы, его мучила мигрень, камни в почках, боли в спине и животе. Потом все проходило и опять появлялась зубная боль. В конце концов и она успокаивалась. Почечная колика вынуждала его отправляться в «Неккер»[50] за уколом морфия. Пришлось дробить камни в почках лазером, и один маленький камешек попал в мочеточник: помню, как он появился из туалета с камнем в руке. Примерно тогда же он решил обратиться к психоаналитику. В результате у меня снова появилась надежда. Мы отправились на этот ужин, где люди иронизировали сами над собой, называя себя «золотыми левыми», а вернувшись домой, яростно поспорили. Я привела в пример этот ужин, а могла бы привести любой другой случай, когда нас разъединяло поведение окружающих. Он ничего не говорил, замкнулся, ему было скучно. Я сказала ему: но ты же не делаешь ничего, чтобы избавиться от скуки, ты соблюдаешь ритуалы. Он согласился: да, я такой. Люди сами себя называют «золотыми левыми». Они насмехаются над самими собой, это лишает других возможности возразить, и больше ничего уже не может произойти, все кончено. Все уже предопределено, обыграно, окарикатурено заранее, то есть это уже изначально карикатура на самих себя. Они захватили всю власть целиком, включая права на противостояние, и теперь за ужинами доводили свое всевластие до совершенства. Единственное, в чем еще позволено их упрекнуть, — это их юмор, но ведь смеяться не запрещено, а это значит, что все действительно кончено. Воздуха больше нет, пузырь окончательно и бесповоротно сомкнулся. Такие забавные «золотые левые» обсуждали увольнения в инвестиционных банках сразу же после обмена мнениями о «цепляющей рекламе». О новых агрессивных рекламных роликах, которые, по словам говорившей о них адвокатши, она нашла. Около 19 часов — «Бон Марше», около 21 — «Верджин». Их культовые сериалы — «Элли Макбилл» и особенно «Секс в большом городе». Первой стадии больше нет, мы находимся на энной. Все скучали. Она шутила, болтала о том о сем, о разных кварталах, о шпильках и теннисных туфлях, которые носят с юбкой жительницы Нью-Йорка, а потом завела разговор об увольнениях в инвестиционных банках. Она описывала банки, напуская на себя вид слегка озабоченного специалиста, скажем, специалиста «concerned»,[51] чтоб мы тоже могли немножко посмеяться, как она, «Iʼm concerned», я озабочена, «concerned», раздосадована, но такова реальность, «concerned», уж я-то знаю, «concerned», посвященным все ясно, она говорила с таким пафосом — я не могла пошевельнуться и онемела, настолько эти люди были за гранью какой бы то ни было критики. И тут она начала описывать разные инвестиционные банки. Я в этом не разбираюсь. Не разбираюсь, но слушала и ничего не говорила, так ничего и не сказала. Я слышала: такой-то банк, такое-то имя, такой-то банк, который является красивым инвестиционным банком, очень красивым банком, такой-то красивый банк, красивый банк. Я никогда не слышала о красивых банках. Хороший банк, в крайнем случае. И «эффективный банк, здравый смысл рядом с вашим домом», «банк, который говорит вам „да“», «банк, который заботится о вашем отпуске».[52] Но выражение «красивый банк» я слышала впервые. Впервые при мне слово «красивый» употребляли применительно к банку. Я впервые слышала, чтобы так говорили. И с Пьером я впервые встретила людей, чье главное занятие — делать деньги. Банк, декорированный мрамором, — красивый банк, почему бы и нет, в конце концов, я не против, я старалась взглянуть на вещи с их точки зрения. Я убеждала себя: что ж тут такого, не будем спорить, ОК, ладно, ладно, буду спокойно слушать. Я не пыталась подстроиться под них, просто мне очень одиноко в такие моменты, и я не стану ругаться с кем-то, кто за ужином произносит «красивый банк», поэтому я молчала и не собиралась говорить что бы то ни было, люди имеют право жить и рассуждать о красивых банках. Если они «concerned», озабочены. Самой темой. Если это их жизнь. Я могла бы припомнить уйму ситуаций, в которых вообще-то не было ничего шокирующего. В том-то и суть: всякий раз, когда мы куда-то шли, это была пустая трата времени, ничего не происходило, и он не делал из этого никаких выводов. Так всегда и получалось. Я лишь узнала названия банков — «Братья Лазар», «СГ Варбург», — Пьер обожал эти названия. Некая София поведала о торте в виде дома, который мама однажды испекла ко дню рождения ее младшей сестры, она рассказывала об этом сейчас, став взрослой женщиной — высокие каблуки, макияж, модное платье, громкий смех, — обычный разговор, что же еще, такое вот воспоминание, сохранившееся неизменным яркое впечатление, в особенности тот момент, когда сестра увидела торт. И ей нужно было растрогать всех своими детскими воспоминаниями. Пьер хотел уйти, он должен был писать статью. Остальные гости — и это при Том, что все скучали, — стали ему говорить: ну уж нет, ты сейчас не уйдешь, нечего морочить нам голову статьей. Одна из девиц сказала: ну-ка, о чем тебе нужно написать, сейчас мы тебе все сделаем; тут она повернулась ко мне, чтобы я тоже поучаствовала в обсуждении, как Пьеру побыстрее сварганить свою статью. Она заявила: делай все наоборот, начни с обманного движения. О ком там тебе нужно писать, об Оссаресе?[53] Вот и начинай с обманного движения, этот прием всегда проходит. Противоположное тому, что ты хочешь сказать, — это что? Он не ответил ей (представляясь, барышня заявила, что ее приглашают на ужины, потому что она «на „ты“ с космосом», и все остальные при этом заахали «как мило», а специально для меня, поскольку я не понимала, кто-то пояснил: «Быть на „ты“ с космосом значит очень тонко чувствовать». Люди, которые там собрались, на мой взгляд, были на «ты» лишь с собственными ногами, крепко стоящими на земле, Один-единственный раз я не выдержала, это случилось на той неделе, когда рухнули башни; я больше не могла их слушать, не могла выносить их рассуждения обо всем на свете, кроме той позиционной войны, которую они вели друг с другом по любому вопросу, что тоже было заранее известно. Все уже пережито, все и так понятно, надо сделать обманный маневр и сказать прямо противоположное тому, о чем собираешься говорить после этого, чтобы придать своему высказыванию выпуклость), а поскольку он так и не ответил девице, я ему снова задала тот же вопрос много времени спустя. Он совершенно ничего не помнил, он был на куче вечеринок, подобных этой. А сказать он собирался, что идея французского Алжира и защиты французской армии явно лоббируется, ее поддерживает, в частности, «Фигаро», и что они постарались сделать все, чтобы вызвать недоверие к свидетельству Оссареса, признавшего применение пыток. Начать с прямо противоположного означало бы написать: «Все рады узнать подробности о пытках, браво, наконец-то мы схватили палача, который даст показания», хотя на самом деле имелось в виду: «Черт побери, они одного поймали, давайте лишим его доверия». Я тут же подхватила тему, говоря, что с писателями все точно так же: вроде бы все довольны, что наконец-то нашелся один такой, а в действительности думают: черт побери, нашелся один, давайте лишим его доверия.
Короче, все чаще и чаще мы предпочитали оставаться дома. Однажды я ему сказала: надоело видеться с тобой только в этих четырех стенах, ты дождешься, однажды я выйду в окно, чтобы ты наконец понял, что мне и впрямь нужно выйти, оказаться вне дома и при этом вместе с тобой, причем только с тобой, а не так, как когда мы куда-нибудь идем, выполняя обязательства, которые ты сам себе навязываешь. Я ему таким образом напоминала о самоубийстве матери моего отца, которая однажды в воскресенье выбросилась из окна вскоре после завтрака, причем на глазах у мужа и сына, брата моего отца, который был инвалидом, сидел в кресле на колесах, — они как раз только что вышли во двор, в тот самый момент, когда она разбилась у их ног. Мой отец не был дома в этот день, он ничего не видел, но, когда мы с ним встретились, он сделал все для того, чтобы я захотела однажды последовать примеру его матери, а ведь у меня были такие же глаза, как у нее. Два дня и две ночи подряд у меня перехватывало горло от этой мысли. Я тогда передвигалась согнувшись пополам, несмотря на присутствие Леоноры, и наутро отправилась к мануальщику. У меня оказалась колопатия:[54] внутренности закаменели, твердый живот, напряженная диафрагма, и, не спрашивая моего согласия, мануальщик выписал мне лекарства по четыреста пятьдесят франков упаковка, не оплачиваемые страховкой; на следующий день я должна была ехать в Цюрих, это была уже вторая поездка, он хотел, чтобы я перестала принимать лексомил и перешла на другое лекарство, капли, которые можно принимать дозированно и которые быстрее расслабят мышцы. У меня не оставалось времени, и я решила купить их в аэропорту. Я написала пьесу, и я же должна была ее играть, у актрисы не получалось, режиссер сказал мне: есть проблема с исполнением, мы поговорим об этом, никто, кроме тебя, не сыграет эту пьесу; потому я туда и отправилась срочно, накануне премьеры. Ночью я прижалась во сне к Пьеру. У Леоноры в школе намечался праздник, нужно было сделать подарок учительнице, а я к десяти тридцати пошла к мануальщику из шестнадцатого округа, потом у меня была встреча с Матье, я поговорила с ним, пожаловалась, что мне уже все невмоготу, все меня раздражает, в том числе недовольное замечание какого-то типа, который час назад придержал для меня дверь в парадное: он сделал замечание, потому что я забыла поблагодарить его, а я просто не видела, что он придержал дверь, ну не заметила. Матье сказал: ты идешь по гребню горы, любой порыв ветра сбивает тебя с ног, но одновременно в этом твоя сила. А потом он сказал, что пишет текст обо мне, что сегодня утром, когда я позвонила, он как раз набирал на своем компьютере А.Н.Г.О. Я тогда впервые отметила про себя: это мое имя. Вечером мы с Пьером отправились в «Брасри Лоррэн» на площади Терн. Было очень жарко, мы сели на террасе, я спустилась в туалет, — я приходила в этот ресторанчик много раз, когда была с отцом, но с тех пор ни разу, — в туалете висела афиша, единственная во всем ресторане, спектакля «Дочь мадам Анго»[55] в театре Дежазе в январе. Я огляделась по сторонам и отклеила ее. Вечером я отдала афишу Леоноре для ее комнаты, она и сейчас там висит. Но за исключением этого дня мы никуда не ходили, поскольку мне было очень плохо. Стоило ему оказаться в ресторане, его полностью захватывала окружающая обстановка, он больше не мог сконцентрироваться на себе, для него это было почти невыносимо, и он стремился уйти как можно быстрее, испытывая потребность вернуться и забиться в свою нору. А мне обязательно нужно было куда-нибудь ходить, мои фобии были противоположного свойства. Наша квартира превращалась в могилу, мы ее практически не покидали. Когда я его упрекала в том, что мы никуда не ходим, он отвечал: да, но я выстраиваю нашу с тобой совместную жизнь в этой квартире.
