В дом Игорь заносил мать на руках. Усадил в кресло возле печки, сунул в ее одеревеневшую руку чашку со своим недопитым, уже лишь чуть теплым чаем и убежал в ванную набирать воду.
Потихоньку мать оттаяла, ее лицо приобрело осмысленное выражение, она смогла самостоятельно снять платок и пальто.
— Спасибо, сынок, что не выгнал, — чувствовалось, что, невзирая на все, слова благодарности даются ей с огромным трудом.
Игорь ничего не сказал, долил в чашку кипятка, но мать отодвинула ее.
— Больше не хочу, уже согрелась. Почему не спрашиваешь, что меня привело?
— Зачем? И так понятно. Я подобный финал давно предвидел.
— Неправда! Она — хорошая женщина!
— Да-да, конечно, просто ей не было где жить, а теперь тебе негде жить…
— У меня есть сын, — голос матери приобрел прежнюю жесткость.
— Неужели?
— Ты еще спеешь меня упрекать? — Едва не завелась, но потом сникла, наверное, вспомнила, в каком положении находится. — Она не выгоняла меня. Я сама ушла. Она собирается замуж, к ней жених приехал, им нужно некоторое время побыть одним, потом они найдут себе жилье…
— Когда я женился, ты почему-то не подумала о том, что мы с Юлей должны пожить одни…
— Игорек, ты разве еще не понял, ей нужна была только городская прописка.
— Да? — Игорь сделал удивленное лицо. — А этой, твоей, что нужно?
Сказал и пожалел.
Не хотелось размусоливать старую тему. Да и, вообще, все свалилось на голову так неожиданно. Мать не исправишь. Что ей не скажи, она все равно будет толочь свое. А себе портить нервы, зачем?
Квартиру потерял?
Ну и что?
Он давно ее своей не считал. Гораздо больше беспокоило то, что мать теперь не прогонишь. Хочешь, не хочешь, а придется терпеть ее рядом.
Подумал, как сказать об этом Юле…
Бедненькая, за что ей такие страдания…
Больше он перед мамой не расшаркивался. Все равно, благодарности никакой. Постелил на старом диване в дальней комнате. Пусть она и не такая уютная, как их спальня, но — теплая и нормальная. А Юле, когда он заберет ее домой, больше уюта требуется.
Больше они не разговаривали. Мать по-быстрому окунулась в ванную, для нее это было в диковинку (дома, с тех пор, как она установила счетчики, воду следовало экономить), прошла в отведенную ей комнату и плотно затворила за собой дверь.
Игорь тоже лег, спать ему оставалось совсем немного. Но сон так и не подарил милосердное забытье. Слишком много всего свалилось на его голову, и тревожные мысли не отпускали до самого утра.
Поднявшись раньше, чем прозвенел будильник, Игорь засыпал уголь в печку, побольше, чтобы надолго хватило тепла. Сварил десяток яиц, два с трудом впихнул в себя, аппетита не было, остальные завернул в полотенце и оставил на столе записку, чтобы мать позавтракала.
Вышел на улицу. Еще было темно. Вчера вечером слегка запорошило снежком, Игорь боялся, как бы ночью еще не навалило. Но, Бог миловал.
Вывел машину из двора. Когда закрывал ворота, нечто необычное зацепило взгляд. Что именно, понял не сразу. А когда сообразил, стало не по себе.
На свежем слое припорошенного вчера снежка хорошо выделялись мамины следы. Они вели от наезженной колеи и там терялись под следами автомобильных шин.
Не его машины.
Здесь вчера останавливалась чужой автомобиль.
Значит, мама не добиралась пешком и не мерзла на морозе, как пыталась показать, едва не свалившись в обморок.
Зачем ей было врать?
Что она снова придумала?
И, если она солгала в одном, где гарантия, что говорила правду об остальном?
А ведь врала…
Не настолько она проста, какой хочет показаться. И так запросто свою квартиру чужим людям не отдаст. Сама у кого хочешь, кусок со рта выдерет.
На душе в Игоря сделалось очень неспокойно. В хитрости и коварстве своей родительницы он уже имел возможность убедиться. Если ей что-то взбредет в голову, она не остановится ни перед чем.
Похоже, за ней давно уже плачет психушка…
Наверное, негоже так думать о своей матери, но Игорь надеялся, что Господь его простит, ведь не слепой он, сам видит, что творится…
Спала Юля плохо. Днем умаялась от безделья и теперь ворочалась на неудобной кровати с провалившимся матрацем, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, наступит утро.
Три дня, проведенные в больнице, измотали ее в конец. Вместо того чтобы расслабиться и получать удовольствие, она с такой отчаянной тоской грустила о доме, что у нее даже аппетит пропал. Правда, от больничной еды аппетит у кого угодно пропадет, но ведь в тумбочке столько всяких вкусностей, Игорь разве что язычков колибри не приносил. Будь такое изобилие дома, ее бы от сладостей за уши не оторвали. А здесь, глотнула соку, сжевала печенюжку, через силу, словно тяжелую работу, сделала, и больше ничего не хочется.
К тому же, все в больнице ее раздражало. И нудные, как ей казалось, никому не нужные процедуры, и бесконечный треп соседок по палате. Двух, она их прозвала «марфушками», сельских красоток, которые собирались рожать не в первый раз, и с отчаянной исступленностью доказывающих одна другой, как правильно кормить младенцев грудью, чтобы молоко не пропало, как их пеленать и, какие подгузники лучше. Юля понимала, что в будущем их опыт может ей пригодиться, но «марфушки» настолько доставали своей трескотней, что она мысленно поклялась ни в коем случае не придерживаться ни одного из их советов.
Своеобразный молчаливый протест.
Умный ли?
Да какая разница. Проблемы нужно решать по мере их появления, а не загодя ломать себе голову.
Раздражало также то, что постоянно приходилось быть среди людей, и никакой возможности уединиться. Даже в туалете, где какой-то умник умудрился спроектировать кабинки без дверей. Хорошо, хоть стенки между унитазами поставили, а то — коммунизм полный.
Дома она большую часть времени проводила сама, и одиночество ее не утомляло. Наоборот, она даже научилась наслаждаться им. И теперь ей так не хватало того внутреннего покоя, который оно дарит и, которое, пожалуй, можно сравнить лишь с медитацией. Отключаясь от всего, она ощущала себя словно на другой планете, где нет, и не может быть ничего плохого, а все, что есть, создано лишь для того, чтобы приносить радость. В такие минуты, хорошо творилось. Потом, когда возвращалась в реальность, сама удивлялась собственным рисункам, не могла понять, как, и не до конца верила, что именно она сумела их сотворить.
Блаженные мгновенья!
Как ей теперь их не хватало. Здесь даже сон не помогал уединиться. Он был тоже, как бы общественным достоянием, и всего лишь физиологической потребностью для восстановления сил уставшего от безделья организма.
Фу!
Ну и терминология.
Как такое могло прийти в голову?
Выходит, все еще хуже, чем она предполагала.
К тому же, разве можно спокойно спать, если знаешь, что в любую минуту кто-то чужой может войти в палату и рассматривать тебя?
Уставшие за день от беспрерывной болтовни «марфушки» посапывали на своих койках, и их сопение тоже вызывало отвращение. Не только сопение, еще какие-то булькающие звуки, иногда — храп, а иногда и нечто вовсе непристойное. От всего этого воротило, так же, как и от впитавшегося в стены букета запахов хлорки, медикаментов, чего-то дезинфицирующего, мочи, пота. Ароматы, присущие любому медицинскому учреждению, но Юля раньше в больнице не лежала, и сейчас для нее все было новым и потому более неприятным.
Свет от уличного фонаря, синее сияние ночного освещения в коридоре, автомобили за окном и шлепающие тапки за дверью…
От всего этого можно сойти с ума.
И она с таким нетерпением ожидала пятницы, что ей начинало казаться, будто она никогда не наступит.
Для себя Юля решила: в больницу больше не вернется. Лишь, когда наступит срок и деваться будет некуда.
Правда, Игорю она об этом не скажет.
Зачем зря беспокоить?
Он и так, бедняжка, едва поспевает со всем управляться. А тут еще переживать начнет…
Осторожно, стараясь, чтобы не скрипнула пружина на кровати, Юля перевернулась на бок. Потревоженный внутри малыш беспокойно дернул ножкой, и она замерла, прислушиваясь.
Как ему там в тесноте?
Хотя, вырвавшись на свободу, малыш вряд ли почувствует себя лучше. Жаль, он не понимает, что проведенное в утробе матери время — самое спокойное и беззаботное, и не может в полной мере насладиться нынешним воистину блаженным состоянием.
Когда утром пошел снег, Юля едва с ума не сошла от волнения. Вдруг, он будет идти целый день, засыплет дороги, и Игорь завтра не сможет ее забрать домой. От одной мысли об этом становилось дурно.
С тупым исступлении смотрела сквозь замерзшее стекло на пролетающие белые пещинки. Немного успокоилась лишь, когда к обеду прояснилось, и в небе показалось яркое солнце. Оно озарило лучами тесную палату (или — камеру?) и на душе тоже посветлело.
