Он запутался окончательно, откинул со лба волосы, и вдруг рассмеялся.
– Фу, черт! Ну и говорю. Язык, словно жернов. Тебе, наверное, смешно?
– Нет, – сказал я, – не смешно. Я понимаю: вы волнуетесь.
– Вот именно! – подхватил он. – Ну, да не про то речь. Давай-ка я сразу быка за рога. Ты ведь уже не совсем пацан и понимаешь, что я люблю Ксению.
Я кивнул, но при этом покраснел, я все-таки был еще совсем пацан, а речь шла о матери. Мое смущение как бы придало ему силы:
– И она меня тоже любит. И я, естественно, хочу на ней жениться. Это не просто так, как бывает у людей моего возраста, – поиски тихой пристани. Это – любовь! Очень тебя прошу, поверь мне. В сорок пять такими словами не швыряются. Ну вот теперь мы добрались до главного. Главное в том, что она не хочет. Любит, а замуж идти не хочет. И почему, сколько я ни спрашивал, она сама толком не говорит. Но догадаться, вроде, нетрудно – дело в тебе. Вот я и позвал тебя, чтобы, – он снова заерзал на стуле, – чтобы, как бы это выразиться? Ну, агитировать тебя, что ли. Я, понимаешь, ей-богу, хороший мужик. И не дурак, сам видишь. Словом, я к тебе за этот год привязался. Ты пойми, я не зануда, жить тебе не буду мешать. И в отцы напрашиваться не буду, я же не бестактный. В общем, ты сам определишь статут наших отношений. Ну, вот так. Ну что я еще могу сказать? Понимаешь?
– Конечно! – заторопился я. – Очень хорошо это, Алексей Семенович.
Голос у меня дрожал, а так как он ломался в это время, то еще прыгнул с баса на фальцет. Если в последнее время и появилась у меня какая-то злость на этого человека, то пропала она сразу. И я поспешил объяснить, что матери я никогда ни в чем и не собирался мешать. Это признание его насторожило.
– Почему же она тогда не соглашается?
Я пожал плечами:
– Хотите, я сам с ней поговорю?
– Поговоришь? – Алексей Семенович искренне удивился такому повороту: он ожидал встретить противника, в лучшем случае человека нейтрального, а я оказался союзником, выразил готовность помочь ему. Вся эта перемена настроения мгновенно отразилась на его бородатом лице.
– А что? – сказал он весело. – Почему бы тебе действительно не поговорить с матерью. Ведь я тебе Америку не открыл – ты сам все видел. И можешь поговорить с ней, не упоминая про нашу встречу. Просто так, от себя, а?
– Конечно, от себя, – согласился я. – А то она еще возьмет и обидится.
– Вот-вот, – подхватил он, – этого я больше всего боюсь. У нас за целый год ни одной обиды, ни одной ссоры. Ксения – поразительная женщина.
За ужином я как бы между прочим спросил мать:
– Слушай, а почему вы с Алексеем Семеновичем не поженитесь?
Мать опустила вилку.
– Так! – сказала она, улыбаясь. – Заговор. Мужской заговор! Два мужика на одну несчастную женщину. Где ваше джентльменство?
– Да почему заговор? – горячо возразил я. – Что я, не могу спросить, что ли?
– Можешь.
Но я не понял по ее тону, всерьез это говорится или с подначкой, и на всякий случай сказал:
– Нет, пожалуйста, если хочешь, можем поставить точку.
Это было ее выражение. Так у нас бывало: если она видела, что какой-то разговор мне неприятен, предлагала: можем поставить точку. Я имел право – несколько раз им пользовался – ответить: да, поставим. И мы уходили от прежней темы. Я потому сейчас так и сказал, чтоб она понимала: говорю не просто из вежливости, а всерьез предлагаю – не хочет о свадьбе, не надо. Я больше к этому не вернусь.
– Ну зачем же? – весело отозвалась мать. – Ты задал вопрос, и я тебе отвечу. Только сперва ты ответь: а тебе как Алексей?
– Наш человек! Он даже многие наши словечки уже знает.
– Да, – сказала мать, – наш.
– Ну так?
– Ну так! А вдруг наш, да не совсем.
– Да брось ты!
– Что брось? А если мне просто не нужен муж?
– Ну да, – сказал я сердито. – Всякой женщине нужен муж, а мужчине – жена. Это физиологическая потребность.
Она рассмеялась.
– Ах, боже мой, какой ты взрослый!
Но мне переводить разговор в шутку вовсе не хотелось, и поэтому я поторопился бросить, на мой взгляд, самый веский аргумент.
– Ты ведь его любишь!
– Да, – сказала мать серьезно. – Люблю. Но понимаешь, мне очень дорог наш микросоциум. Дорог – это не то слово. Он – сама моя жизнь. И я боюсь, что даже этот свой человек может его разрушить. Для меня ничего страшнее не придумаешь. Поэтому пусть лучше все останется как есть.
– Что ж, ты совсем не собираешься выходить замуж? – возмущенно спросил я.
– Собираюсь! Вот ты женишься, тогда, как говорят, и я устрою свою жизнь. Микросоциум все равно разрушится, и ничего другого мне не останется.
– Сколько же тебе тогда будет лет?
– Много! Ты что думаешь, охотников не найдется? Какой-нибудь старичок поплоше отыщется. А может, и Алексей подождет. Совсем подходящий вариант!
Алексей Семенович, когда мы снова встретились с ним вдвоем, принял весть хотя и без радости, но не столь сокрушенно, как я ожидал.
– Что ж, – сказал он, – я настырный. Образуется со временем.
В общем-то, он был прав – в конце концов, образовалось, но времени на это ушло много больше, чем он рассчитывал…
Впервые до участия в делах нашего «микросоциума» мать решилась допустить Алексея Семеновича в тот момент, когда круто изменилась моя судьба.
В тот вторник, выйдя на улицу из массивного здания института, еще слыша застрявший в ушах крик Большого: «Проваливайте!», я понял – домой спешить я не буду. Одиночество не пугало меня. Но я предполагал: начнутся телефонные звонки, может подскочить Маркин. А этого мне вовсе не хотелось. После двух бурных объяснений во всем своем существе я чувствовал пустоту. Если можно так выразиться – пустота заполнила меня. И единственное, на что я был способен – это делать однообразные автоматические движения. Вот я и пошел по улице, неспешно переставляя ноги, сам не зная зачем и куда. Ходьба не доставляла мне никакого удовольствия. Но ни в троллейбус, ни в автобус я не садился, а брел себе и брел. Останавливался у витрин, смотрел, но в мозгу ничего не отражалось, было совершенно безразлично, что там за стеклом, магазин или аквариум – люди ли ходят, рыбы ли плавают.
Потом я с удивлением обнаружил, что иду уже по центру, а взглянув на часы, установил, что передвигаюсь без малого три часа. И тут во мне прорезалось острейшее чувство голода. Я забрел в ближайшее маленькое кафе с высокими столами, за которыми полагалось есть стоя.
Выйдя из кафе, я осознал, что надо дать отдых ногам, и сел покурить в ближнем скверике. Затем быстрым деловым шагом направился к метро и поехал домой. Как ни тянул я время, дома оказался все же раньше матери. Я переоделся, умылся и завалился на диван, отметив про себя, что, наверное, теперь по многу часов буду мять сероватую его обивку.
Мать появилась вскоре и прямо с порога бросилась ко мне:
– Ну что?
– Теперь твой сын безработный.
– Сейчас расскажешь или за ужином?
– Можно за ужином.
– Тогда я мигом.
И тут зазвонил телефон.
– Подойди! – сказал я матери. – И, кто бы ни был, меня нет. Буду поздно.
Она скользнула в коридор.
– Да… Кого-кого? Простите, плохо слышно.
Высунувшись в проем моей двери и зажимая трубку, шепнула мне:
– Это Ренч.
Я отрицательно замотал головой.
– Ах, вам Юрия Петровича! Простите, его нет… Видимо, совсем поздно… Хорошо, передам. Обязательно передам, чтобы позвонил в любое время… Да-да, я поняла, это вам совершенно необходимо… Ясно, ясно… Хорошо… Всего доброго…
За ужином я автоматически ел одно за другим, не чувствуя вкуса. И хотя после недавнего обеда был еще сыт, поглотил какое-то невероятное количество пищи.
Пересказывая матери утренние разговоры, я испытывал противоречивое чувство. Вроде казалось, что произошли они бог знает когда – чуть ли не годы тому назад, и в то же время острота потери снова вернулась, и, воспроизводя свои и чужие слова, я волновался и все переживал заново.
– Ну и хорошо, – сказала мать, блестя глазами. – Я, честно признаюсь, не могу представить более верной модели поведения. Одного не понимаю – почему ты так жесток с Ренчем?
– Он не должен был поверить, что я подлец.
– Но чертов телефонный звонок из журнала! Ведь это звучало так убедительно.
– Тебя бы он убедил?
– Не задавай глупых вопросов.
– Вот и его не должен был убедить.
– Сравнил! Я и Ренч – совсем не одно и тоже. Имеешь ли ты право так рубить с плеча?
– Имею! – Я говорил и одновременно додумывал до конца те еще не совсем самому ясные соображения, которые, хоть я того и не подозревал, пробивали в этот день себе дорогу через пустоту и безмыслие. – Ренч сегодня встал для меня на одну доску с Большим.
– Ну, это уже явный перехлест.
– Нет, не перехлест. Я не говорю об их тождестве, не ставлю знака равенства. Но как повернулись тот и другой во взаимоотношениях со мной? С Большим все просто. Ему нужен был человек, готовый отдать ему часть своих мыслей. Он не против, чтоб не безвозмездно. Готов двигать, помогать строить карьеру, то есть содействовать в том, что сам почитает главным. Здесь – обмен, почти товарно-денежные отношения. Но зачем Большому нужны чужие мысли? Ведь он понимает, что новых скачков в карьере уже не сделает – поздно. А прежнее место и без этого удержит. Значит, весь обмен затеян для одного – для комфорта, для того, чтобы в глазах кого-то, на кого он ориентируется, выглядеть ученым. Таков его способ самоутверждения. Верно?
