Терпеть я не мог, чтобы рылись в моих бумагах. Я всегда страшно нервничал при мысли, что кто-то случайно выхватит какую-нибудь фразу или группу слов, которые вне контекста и под неблагожелательным взглядом покажутся смешными. А потому не менее смешным будет выглядеть и автор. Но если что и пресекло мое ворчание, так это появление Тео — Тео, которую я обнаружил в тот самый миг, когда она мне указывала на испачканные листки с монологом на моем столе, Тео, которая, как все Золушки мира, подтерла остатки горячительных запасов «славного рыбака», Тео, у которой было такое забавное имя, что мне когда-нибудь еще придется это осознать, Тео, которая была связана с загадкой Жифа (как ему в таких чудовищных очках удавалось нравиться столь очаровательным девушкам?), Тео, которая, стоя поначалу в коридоре, видела, как я пробираюсь по нему с закрытыми глазами, держась рукой за стену, Тео, потому что это была она, — Тео улыбалась так обезоруживающе. И впрямь обезоруживающе, потому что, когда она прочитала мне пару фраз из моего Жана-Артюра, я вместо обычных извинений, лепета о недостатках черновика, стараний убедить, что сам я стою большего, заявил — и, слушая самого себя, проклинал и благословлял мюскаде и пейотль месье Луи и мадам Жаннеты, — что я бы не прочь быть автором этих фраз. Довольно удачно написано, не правда ли? Или вы знаете что-нибудь получше? И она согласилась.
После этого наступил очень короткий период, когда мне все-таки казалось, будто я достиг в конце концов своей цели. Жизнь не так уж неудобоварима для тех, кто нашел в ней свое место. В общем, терпимо. У чувства, которое я испытал, не было ничего общего с тайным триумфом, реваншем над судьбой; дело было только в здравом смысле, события наконец развивались в правильном направлении. Однако, несмотря на свое состояние, протрезвел я необычайно быстро. Слишком явным мне показался трюк. Меня ведь так просто не проведешь. Предыдущие методы провалились (я не раскололся, когда услышал, что моя детская любовь утонула, и ничего не выболтал, напившись), теперь решили поиграть на моих чувствах, напирая на писательскую ущербность и делая вид, будто интересуются моим Жаном-Артюром. Сразу видно: да это же классические приемчики шпионажа. К тому же, в самом имени Тео чувствовалось что-то закодированное. Но все-таки заметно было и превосходство по сравнению с предыдущими агентами. Превосходство, скорее, по существу. Да, в общем-то, и по духу, и это было совершенно в моем духе.
Кроме того, я все больше уставал от борьбы, мой Жан-Артюр все больше жаловался на одиночество, нельзя было по-прежнему рассчитывать на нерушимость стен, а при мысли, что придется снова уйти в подполье внутреннего сопротивления воображаемому завоевателю, решимость оставляла меня. Час капитуляции был близок. Постепенно мне все понятней становился механизм этой обезоруживающей улыбки: надутая верхняя губка, сощуренные глазки с черными блестящими зрачками, а на скуле маленькая родинка, которая приподнималась к нижнему веку, когда улыбка становилась шире; призрачная и таинственная, эта улыбка чудом впорхнула в поле моего зрения, и ничего не было грустнее пришедшей в мою затуманенную голову мысли, что скоро она угаснет, улетучится, навсегда уйдет, быть может, за линию мной различимого мира, чтобы слиться с другими смутными и размытыми земными формами, а с ней уйдет и прекрасная студентка с длинными каштановыми вьющимися волосами, перехваченными на затылке красной ленточкой, пока же она стоит посреди моей комнаты, сунув руки в карманы куртки с капюшоном и обшитыми шнурами петлицами, как многие здесь ходят (у меня самого, как у доброй трети факультета, такая флотская куртка), только сизый цвет ей не к лицу.
Эта отличительная черта — не к лицу сизый цвет, который элегантно выделялся и на военно-морской форме, и на хаки, — будто служила доказательством того, что у редких натур все редкое, так что, Жиф, зачем ты привел ко мне эту улыбку, такую редкую, что едва ли я встречу еще что-нибудь подобное на людных перекрестках, где я никогда, к тому же, не замечал, чтобы люди улыбались друг другу. Это эфемерное видение в моей жизни — жизни монаха-переписчика — только разбередит все сожаления. А еще я предвижу, как невыносимо мне будет не хватать ее улыбки в один немыслимо тоскливый день.
Невыносимо тем более, что красавица, помимо всего прочего, была прекрасно осведомлена о моей литературной деятельности. Включая и то, на чем я остановился, рассчитывая быстро все закончить, но меня подмывало вставить в свой текст фрагменты из чужой прозы (мне известно, женщины ухаживают за чудовищными калеками, вернувшимися из жарких стран). А пока я удивлялся, как это она все разгадала за двумя фразами, оказалось: «Ты ничего не помнишь? Мы ведь это обсудили вчера вечером». — «Да вы меня водите за нос. Жиф, она меня водит за нос. Пользуется моим состоянием. Так вот и сводят людей с ума, внушают им всякое. Сеют сомнения, так и бывает». — «Это ты нас водишь за нос», — сказал Жиф. — «Я? Вот уж не скажи». — «Что не скажи? Ну, это тот случай, когда дальше ехать некуда», — подытожил Жиф.
И пока крохотная мушка подбирается к уголку глаза, я готовлюсь к самому худшему и, забыв о противопехотных минах и танцующих стенах, настраиваюсь на то, что к толстенной книге моих унижений прибавится еще одна глава, пунцовая от смущения. Итак, я остановился, — ну что за сумбур в моей башке? — нет, Жиф, не подсказывай, вот, ты рассказывал о «Гробнице для бабушки», это было у мадам Жаннет и мсье Луи. Дальше, по правде говоря, у меня, можно сказать, провал; как я ни рою, как ни копаю, буквально выворачиваю свои мозги наизнанку, но никак не могу связать эту последнюю картинку с пробуждением под барабанный бой, вот такой пробел случился в моем расписании. Но когда я говорю пробел, скорее, имею в виду мрак. Значит, я, кажется, был с вами. Не вдаваясь в детали, чем мы занимались?
Да ничего особенного. Вот уже мне поспокойней. А еще? Ну мы, помимо прочего, по-прежнему пили. Потому-то и гудит у меня под волосами. Отчего же тогда меня выворотило этими самыми спагетти? После мы встретились с Тео и другими друзьями, и все вместе отправились к одному из них на итальянскую вечеринку, вернее, на макароны.
А я лично? Не надо все сводить к моей персоне, но как я держался? Вскоре заснул. Ну а перед тем как провалиться в кому? Не болтал ли я чего-нибудь неуместного, может, жесты какие-нибудь неприличные делал? Да нет, ничего такого, разве что все время лез поцеловаться с Тео.
Так. Кровь все бешеней гудит в сосудах, и сразу громыхнуло несколько противопехотных мин. Я с трудом приподымаю голову, и внезапный жар заливает мое лицо, будто меня коснулись лучи палящего солнца. Все-таки мне придется встретиться взглядом с прекрасной Тео и, набравшись смелости, рассыпаться в извинениях, по крайней мере, пообещать ей, что больше не буду, хотя я и оплакал уже все то, что могло бы еще между нами быть. Пусть она требует любого удовлетворения, всего, чего пожелает; во всяком случае, ничто не изгладит этого постыдного чувства, точнее сказать — ведь это не подарок, — чудовищного проклятия, но хотел бы я знать: кто на моем месте вынес бы то же, что и я? Пусть поймет, я никому этого не пожелаю, разве что своему заклятому врагу — чтобы его сделали всеобщим посмешищем, — но, положа руку на сердце, пора перестать на меня дуться? Или же попробуйте влезть в мою шкуру, желаю вам при этом всяческих удовольствий (или некоторых благодаря моему Жану-Артюру, которого вы, естественно, допишете, — но, по правде говоря, я хотел бы заняться им сам, ведь у меня есть еще определенные идеи по поводу стиля, лиризма, к тому же я доверяю своему слуху, который, если допустить такое превращение, стал бы, конечно, и вашим, — но если по ходу дела повредится, например, барабанная перепонка, что тогда будет с моим чудесным текстом? Слишком велик риск исказить его, так что, пусть я буду еще невыносимей, но, раз пошли такие сомнения, я склоняюсь к тому, чтобы самому довести до ума и подписать свою историю).
Однако на языке у меня вертелся вопрос, не менее жгучий, чем стыд на щеках: если Тео решилась навестить приговоренного в его камере, то не для того ли, чтобы разложить костер и посмотреть, как виновник преступления будет поджариваться на медленном огне, или — правда, о подобном я и помыслить почти не смел — она пришла удостовериться в силе своих чар на подопытном в стадии дезинтоксикации? В этом случае могла бы и не беспокоиться: я был так же взволнован, как если бы видел ее впервые. Слишком хорошо понимал, что пылко влюбился в нее с первого взгляда до такой степени, что, раскрепостившись под винными парами, почти пошел на поводу у своих чувств. Единственное, мне было жаль, что в памяти не сохранилась сладость ее губ, каким бы мимолетным ни был этот вынужденный поцелуй. Правда, навряд ли он и был, особенно если учесть, что мы очутились у ее дружка, не оценившего, однако, что после еды я всего лишь залил его постельное покрывало двумя или тремя рюмками вина.
