— Интересно, — сказал он неприятно и вскользь. — Машина новая, а краска уже полетела… Какими-то точками, а? Кхм, любопытно…
О деньги, кто только вас выдумал! Они же, подлые, отражают жизнь полнее всякой литературы.
Держа в уме тот первый загул, вороватые мужички не без зазнайства надеялись, что девочки «Холидей клаба» их в объятиях задушат. Так нет же, барышни встретили богачей с прохладцей, и в подогрев суетливая демонстрация свежих купюр былых восторгов у них не вызвала. В бардаке царила гнетущая семейная обстановка, какая бывает в преддверии развода.
Прямодушная Аннушка с удручающим безразличием отвела хвастливую пачку Чанова, будто пук выдранной из матраца соломы, а злюка Марта насмешливо обронила:
— Un chocho![62]
— Это почему же!? — по интонации понял неладное Чанов. И, увы, с Ивановой помощью убедился, что назван правильно.
К стыду и горечи оружейника прояснилось, что пока они экономили на дармовом спирте, оберегаемый песо упал плашмя и в сравнении с американской деньгою ценился рыночно — десять к одному…
Задуманные рубашки Чанова, естественно, поползли по швам.
Не хуже будущего было вчера прозёванное, когда узналось, что в предреформенной панике Чанов мог без труда купить желанного «москвича» как раз за те сто кровных, подкожных долларов, что он в присест и в первый же день профукал, неволя Аннушку в неглиже, развратник, пить омерзительно дорогое виски да ещё с приплатой по пятьдесят центов за каждый жиденький, ложный прихлёб. И как там ни изворачивался Иван, дескать, потрата естественна, и де мол, все русские офицеры так с подорожными поступают аж со времён Лермонтова, Чанов не утешался. В горе своём он то манил кого-то издалека счётным пальцем, то, будто нитки кому помогая распутывать, выставлял две пятерни и бормотал невнятно, с безуминкой:
— Новое время — новые песни, новые песни — фальшивые деньги. Как дальше жить, не представляю.
Девушки не представляли тем более. Давешние пророчества Марты, так невзлюбившей трактор, начали потихоньку сбываться. И толчок тому дал наш космонавт. Нагрянувши на табачный остров, он объявил вдруг, что смолокурам в небо дорога заказана:
— Или-или! — обронил он на митинге, после чего четверо мачетерос из Пинар-дель-Рио немедля отдали предпочтение космосу, прилюдно отреклись от сигар, сигарет, а заодно и от пропитанных никотином стен Пахаритос.
Конечно, четверо смелых погоды не делали. Но сам почин уже настораживал. В переломный момент люди легко обучаются как хорошему, так и плохому. А космонавт наш, по заверениям той же Марты, в числе других подарков ещё и удружил Команданте «Коммунистическим кодексом воздержания» и, пользуясь такой удачей, левые протолкнули правительственный декрет пересадить всех кокоток за баранку такси.
— Утка! — оценил декрет Славушкин, чтобы обстановку как-то смягчить. — Во-первых, машин не хватит. Одной Луге понадобится целый парк. А во-вторых, она говорила, с них четвёртую часть, ну, как с собачьих бегов берут. Это же доход немыслимый! Нет, всё это трескотня, слухи.
— Как знать, — пожал плечами Иван. — Законы мостятся наилучшими побуждениями, Славушкин, и когда ведут к ущемлению, слухи о том сбываются, а вот когда к послаблению — не подтверждаются или… или декрет обзаводится хвостиком.
— Элементарно, — сказал лениво Иван, ловя себя тем же часом на мысли, что тянет время, отдаляет свидание с Ампаритой. — Ну, декларируется, допустим, так: любой и каждый, вне зависимости от возраста, происхождения, партийности и вероисповедания имеет право на отправление сексуальных актов. И к тому хвостиком крохотная добавочка — «в присутствии жены или её доверенных лиц, как правило…».
— Да кто ж на это пойдет!? — вытаращил глаза Славушкин.
— Никто. В том и смысл добавочки. Никто не осмелится и никто не пойдёт, но не по запрету, а по раз-ре-ше-ни-ю, — объяснил разницу по складам Иван. — Это и есть гуманизм нового типа, Славушкин! Что же до «собачьего», как вы выразились, налога с девочек, так в нём и нужды теперь, думаю, нет.
— Ну ты подзагнул, однако! — не поверил замученный платежами Чанов. — Нет таких государств, чтобы долги прощали.
— Есть, — очертил вокруг себя пространство руками Иван. — Туризм-то — тю-тю… Мы последние из последних, — тут он вздохнул, — кто долларами распорядился. А напечатать свеженьких песо и без борделей можно. Тут и за примером бегать не далеко — в соседней Мексике храбрый Панчо именно так и делал.
— Панчо такого не делал, — в который раз выпятил начитанность Славушкин, чтобы Ивана с плохой тропы свернуть, нацелить на угощение. — Он народ бесплатно поил, без денег.
— Seis whisky doblados у una champana![63] — понятливо распорядился Иван, а Славушкина доучил походя: — Панчо Вилья печатал деньги похлеще Махно. Наволочками. Простынями. На них и спал после великих трудов.
Иван велел охладить шампанское колотым льдом и пригласил девочек к стойке:
— Nosotros о nadie, sefioritas! No hay otro elejio…[64]
Девушки пошушукались (наверно, о новых тарифах) и, побитые справедливостью Ивановых слов, напустили на грустные мордочки ласковый вид.
— Ну, всё. Я поехал, — сказал Иван. — Обратно на такси доберётесь. За мой счёт.
— Ой, не дело, не дело, Иван, ты затеял, — каркнул ему на дорожку Славушкин.
А Чанов своё добавил:
— Ты там не очень. Мы — люди транзитные.
В дверях Ивана попридержала Марта:
— A donde tu iras? — допытливо, не без обиды осведомилась она. — Yo debo pagar mi deuda en segui-da…[65]
— Que sea asi[66], — отпустил Марту с миром Иван, но та вольную не приняла и, глядя в упор, про Майами напомнила:
— Puede ser en verdad alia? Mi lancha esta prepara-da…[67]
«Неслабое предложение!» — подумал Иван и сказал:
— La lancha es cosa perfecta. Pero no estoy prepare-do el mismo aun…[68]
Прежде, чем сесть в машину, Иван осмотрел левое заднее крыло. Следы дроби были не то чтобы сразу заметны, но пытливому глазу могли кое-что рассказать.
«Поелику от Майами я доблестно отказался, крыло лучше бы подновить краской или тюкнуть, подмять, — подумал Иван. — Но ведь и то и другое, пожалуй, даст свежий повод Мёрзлому. Нет, не стоит дразнить следопыта. Оставлю как есть».
Иван включил приемник. Сладкий, как-то по особому бередящий нашу малоподвижную вне престольных праздников душу, млеющий голосок звал негритяночку поплясать, а беззаботные мужские подголоски её приятно подначивали под всплески томных, гортанных труб. Не полюбить эту музыку невозможно. И если даже тебе медведь на ухо наступил, она впитывается самой кровью, делается неотвязной потребностью плоти.
И плотью Иван был в азарте, загодя трепетал. Но в голове теснились, слипались тяжким комком Хулио Тромпо, Мёрзлый, парторг Гусяев и Марта, позвавшая его с прямотою Кармен не возвращаться в казарму. При всей способности плохое предвидеть, она представить себе не могла, чем отрыгнулось бы такое «катание на лодочке» для Кузина, Славушкина и Чанова. Привыкшая к вольной воле, она не знала про наследие Батыя — групповую ответственность. Дают — бери, бьют — беги в Америку! Вот и весь её сказ.
Егерьская, можно сказать, память привела Ивана к нужному месту точно и безошибочно. По переулку он не плутал. Вплотную к живой, стриженой загородке припарковался, но в дом не пошёл, решил подождать, пока сама на крыльце не покажется или не даст знать о себе через окно.
Ещё с ночи Иван распрекрасно понял, что Ампарита не в коммуналке живёт, не бедствует. Но сейчас при дневном свете её терем с ухоженным патио, голубым бассейном и выдвижной крышкой подземного гаража вызывали в нём то неподвластное раздражение, какое испытывает, наверно, ухмыльчивый лилипут на конкурсе «Мисс Ногастость». Несоразмерность претензий его подавляла и сознание, что он хефе временный, понарошный, калечной кошкой скреблось на душе.
«Мы действительно люди транзитные, вечные пролетарии — сердился он в мрачном бессилии, — и всё накопленное нами богатство, всё, что тащим с собою, это — страх… Другого наследства нету. Нам уготовано сохранять собственное достоинство без собственности, и всякий раз каждому начинать жизнь с нуля. С первой получки, с первой подачки. Да и наследникам мы завещаем те же социалистические ценности. И в предсмертном ужасе — чтобы всё как у людей! — оставляем им два пятака, чтобы не видеть убогость собственных похорон, ну, и в добром случае сотенную в платочке на скорбный камушек с надписью “Подожди немного, отдохнёшь и ты”. Но в утешение ли это, когда нам добавочно вдалбливают, что там ничего нет, что единственный отдых — профилакторий, туризм и перерыв на отчётном собрании с буфетом».
Пока Иван размышлял, на крыльцо терема-теремка выпрыгнула служанка-мулаточка в накрахмаленной белой наколке. Постояла чуток, скривила конфетные губки ижицей и молча шмыгнула за дверь.
