— Эдуардо! — бросается к Эду Маурисио Бродски перед началом дневного заседания.
— Вижу, вы сегодня в прекрасном настроении, — говорит Эд.
— Я был в книжном и накупил всего! Удивительная подборка книг по католической теологии. Я потратил триста долларов — это все для моих расследований, для моей детективной работы. А где вы были утром? Вы пропустили мессу.
— Я еврей, — говорит Эд и смотрит на Маурисио, на его тоненькие южноамериканские усики, на его черную ермолку.
— Никто в этом и не сомневается! Потому-то и важно, чтобы вы ходили на мессу, чтобы все понимали. Если поблизости есть собор, я хожу непременно — чтобы напитать себя звуками и образами. Естественно, для меня лично это ничего не значит, ничего! — признает он, прищелкивая длинными пальцами. — Но сходить надо. Еврею непременно следует. Чтобы… чтобы…
— Прочувствовать это на своем опыте, — заканчивает за него Эд.
— Нет-нет, чтобы они прочувствовали вас. Но, поверьте мне, истинное счастье, ни с чем не сравнимое — это когда мне удается привести католических священников в синагогу «Молодого Израиля»[85], посидеть там вместе с ними. Сидеть с ними — это что-то, раввин из себя выходит.
— Профессор Марковиц, доктор Бродски, добрый день! — говорит брат Мэтью. Его широкий лоб усыпан капельками пота. — Вам здесь хорошо? Комнаты вас устраивают?
— Брат Мэтью, все просто прекрасно, изумительно! — отвечает Маурисио.
— Очень хорошо, — говорит Мэтью. — Знаете, у нас здесь, в Святом Петре, есть традиция. Если вы побывали здесь в качестве гостя, вы становитесь членом семьи — а это значит, что вы можете приехать к нам в любое время.
— Прекрасно! — говорит Маурисио. Великолепно! Брат Мэтью, так когда же вы расскажете свою историю?
— Кто, я? — смеется брат Мэтью. — Я же не участник конференции. Я просто координатор. И прихожу только послушать вас.
— А по-моему, вам обязательно нужно рассказать свою историю, — говорит Маурисио.
— А тут нечего рассказывать, — говорит Мэтью. — В монастырь я пошел, когда мне был шестнадцать лет, да так и остался. Да, я провел пару лет в Ватикане. И одиннадцать лет жил на Аляске с иннуитами.
— Вот это да! — восклицает Маурисио.
— Поверьте, на Аляске жизнь мало чем отличается от здешней, — говорит брат Мэтью. — Устав везде один — где бы ты ни жил.
— Так значит… — вступает в разговор Эд, — …вы приняли обет в шестнадцать лет?
— Я встал на эту стезю. Иначе я бы, наверное, стал автомехаником, как мои братья. Но я все равно ремонтирую все машины в монастыре.
Эд смотрит на монаха и думает, что тот и в самом деле похож на автомеханика. И поэтому ему хочется спросить Мэтью, что он думает про всю эту белиберду на конференции — про Маркуса, еврея с Юга, принявшего католичество, про сестру Элейн и ее родной дом. Ему хочется спросить Мэтью с глазу на глаз, не мутит ли его от этого. Но Рик Матер уже начал заседание.
— Позвольте представить вам только что прибывшего Авнера Рабиновича, он приехал к нам из Израиля, из университета Хайфы, — говорит он. — Его рейс задержали на двенадцать часов в Париже, поэтому он добрался до нас только сегодня утром. На конференцию он прибыл только что, но здесь, в институте, он не новичок — он незаменимый член Библейского совета по третьему миру.
Эд вскидывает голову. Он и сам интересуется странами третьего мира, особенно маргинальными террористическими группировками. Он с надеждой глядит на Рабиновича, активно работающего ученого, чья область деятельности соприкасается с той областью, которой занимается Эд.
— Не знаю, как вы, — говорит им Матер, — но у меня уже собралось немало записей. — Он оглядывает обеденный зал, где все сидят ровно так же как и вчера вечером: Эд между Маурисио и Бобом Хеммингзом, напротив них сестра Элейн и раввин Лерер. — Марта, быть может, вы… — Матер обращается к женщине, которая сидит с другого бока от Маурисио, с лангеншейдтским словарем на столе. Она очень светловолосая и, кажется, уже серьезно обгорела.
— Извините за плохой английский, — говорит Марта, глядя на собравшихся небесно-голубыми глазами. — Должна сказать, на эту встречу собирался мой муж, но в конце концов не смог и послал меня, его супругу, в качестве своего представителя. Так что я должна говорить не только за себя, но и за него. Мой муж — он и есть настоящий теолог, я же только его ассистентка и аспирантка.
Маурисио наклоняется к Эду и говорит.
— Ну вот и рассказ жены, а?
— Надо также сказать, — продолжает Марта, — я не считаю само собой разумеющимся, что я — христианка, причем немка, сижу с вами, евреями. Это для меня большая честь, и мой муж говорит, это еще и урок для нас, на которых лежит вина за нашу историю. Так что я должна вас очень поблагодарить. Я выросла в Дюссельдорфе, в протестантской семье, не религиозной, но культурной — мы все любили книги, искусство, музыку. По будням отец играл на пианино Моцарта, Шумана, Генделя и Брамса. По воскресеньям он играл произведения Иоганна Себастьяна Баха. Я выросла и вышла замуж. И тогда, с Питером, я и стала по-настоящему учиться. Питер был занят религиозными исканиями. Мы поженились и стали искать вместе. Мы искали ответы на вопросы нашей истории. На то, как церковь стояла так рядом, когда Гитлер творил свои злодеяния. Питер написал книгу о протестантской церкви и нацизме. Вместе мы раскрыли, в чем вина наших религиозных деятелей, в чем, как считал Питер, виновата и сама религия. Даже хорошие ученые, которые отказывались взаимодействовать с церковью, сотрудничавшей с нацистами, они допускали сотрудничество с антисемитами. Грех содержался в установках церкви, решил Питер, и я, которая вела исследования, должна в этом с ним согласиться. Корни церкви оказались гнилыми, все основано на насилии, например, насильственный захват иудейского Писания более поздними культурами. Питер спросил меня, что общего у христианских толкователей с тем, каким сам Иисус видел Писание? Ведь Иисус читал его как еврей. Однако его взяли и стали использовать для новых целей. Книга Питера привела его к отчаянию — ведь церковь оказалась пассивной в наши злые времена. Мы думали вместе. Как ответить на такую историю? Как нам воспитывать наших двоих детей? На вопрос о зле в этом мире нет ответа, мы это знаем. А на вопрос о церкви? И тогда Питер сам нашел решение. Он сказал мне: «Эта церковь нас обманула, но с нами она может измениться. Надо использовать теологию, чтобы понимать, надо применять наше знание истории, чтобы реформировать. По лютеранской традиции Реформации, мы можем убрать гнилое и добавить новое». Таково убеждение моего мужа, и мое тоже, хотя я только недавно вернулась в университет — когда дети подросли. Иврит труден для меня, но я учу его и дорастаю до него, чтобы мы с Питером могли продолжать. Мы должны продолжать. Однако избежать чувства ужасной вины мы не можем… — Голос Марты срывается, глаза наполняются слезами. Маурисио берет ее руки в свои, и Эд видит, что Маурисио тоже плачет. Они так и сидят, держась за руки.
— Мы всегда должны просить прощение, — рыдает Марта.
— Мы должны давать его, — говорит Маурисио.
Все остальные молчат. Наконец Рик Матер говорит:
— Что ж, я чувствую, как комната наполнилась энергией. Марта, это было потрясающее выступление. Правда! Может быть, вы, Маурисио….
Маурисио начинает говорить — быстро, серьезно. Естественно, думает Эд, Маурисио не станет говорить о себе в сатирических тонах, так что его рассказу соответствия не подберется. Эд смотрит в раскрытый блокнот, испещренный какими-то закорючками, а потом берет ручку и пишет: «Рассказ продавца индульгенций».
— Родители растили меня и брата в Буэнос-Айресе, — говорит Маурисио. — Остальные наши родственники погибли в лагерях. Меня послали в католическую школу — хотели, чтобы я стал юристом, и там я узнал не только христианскую, но и иудейскую Библию. По церковным праздникам я ходил по улицам, где, как цветы, были разбросаны листовки, цитаты из Евангелий: «Распни его, — кричали евреи. Распни его!» Так я во второй раз узнал про антисемитизм, так я исполнился решимости бороться с фанатизмом — как евреев, так и христиан. Я стал раввином, поселился в Нью-Йорке, стал работать в Фонде по вопросам диалога между евреями и католиками. И там я узнал то, что полюбил всем сердцем, католическую теологию и церковное право. Это моя отрада в науке! В моей квартире собрана масса католических молитвенников, трактатов, мистерий и, главное, книг по церковному праву. Я пишу во все религиозные издания. В прошлом году моя дочь обручилась, и мы устроили небольшой прием в честь наших новых родственников. Религиозные евреи, в черном, в черных шляпах — кто знал, согласятся ли они есть у нас в доме? И тут жена посмотрела на меня и говорит: «Маурисио, а твои книги! Они же по всей квартире. Даже в столовой. Что нам скажут эти люди? Как же быть? Может, занавес повесить? Или ширму поставить?»
