Наконец, Джимми управился с прелюдиями.
— Итак, мистер Скривен, полагаю, вы и сами догадываетесь, зачем я вас вызвал. Речь идет о происшествии в Хантингдоне в прошлую субботу.
— Да, сэр? — сама преданность.
— Я вам не предлагаю углубляться в детали показаний, страдают они преувеличениями или нет. Я только хочу вам сообщить следующее: Глава колледжа, и декан, и я обсудили все это дело и пришли к общему выводу, что подобным вещам в конце концов должен быть полагаем предел — поняли вы меня?
— Да, сэр. — Дело попахивало керосином, зато можно было больше не врать, и на том спасибо. Совершенно же непонятно, что тут можно ответить.
— Надо ли напоминать вам о других происшествиях подобного рода? — легкая улыбка скользнула по губам Джимми, но тотчас он опять посуровел. — Не будем сводить старые счеты. Я хочу только вас предупредить — снова снял эти свои очки, — что, если против вас поступят еще обвинения, существенные, нет ли, неважно, Глава колледжа будет вынужден вас исключить.
— Да, сэр, я вполне понимаю.
— Что касается возмещения ущерба, дело удалось уладить. Я переговорил с заинтересованной дамой и, скажите мне спасибо, она согласилась на пятнадцать фунтов.
— Да, сэр.
Повисла долгая пауза. Джимми пыхнул пискнувшей трубкой.
— Скажи мне, Морис, и зачем ты все это творишь?
— Сам не знаю, сэр.
Джимми встал, медленно подошел к камину.
— Я просто отказываюсь понимать. Тикали часы.
— Каждый идиот может таким образом убивать здесь время. Но вам-то зачем?
Морис слегка повозил одной ногой.
— Знаете ли вы, что ваша карьера в нашем колледже стала одним из самых крупных разочарований, какие мне выпали за пятнадцать лет?
Часы тикали немыслимо громко.
— Вы могли бы сделать для колледжа больше любого другого студента на вашем курсе. Интресно, сами-то вы это хоть понимаете?
Морис шаркал другой ногой, пока носы ботинок не встали вровень.
— И я не только про колледж думаю. Задавались ли вы когда-нибудь вопросом о том, что с вами будет, когда вас отсюда выпустят? На какое место в жизни рассчитываете? Предполагаете всю жизнь блефовать и порхать? Не получится.
— Да, сэр, — едва слышно сказал Морис. Джимми выбивал трубку.
— Когда вы отсюда выйдете, вам придется основательно перестроиться. Если сможете. Если сможете.
— Да, сэр.
Часы тикали, тикали. Джимми чем-то маленьким, острым ковырял в своей трубке:
— Ну вот. Это все, что я хотел сказать. Морис не сразу вскочил на ноги.
— Спасибо большое, сэр, что выручили насчет ущерба. Джимми был явно польщен. Сказал:
— Если вы постараетесь, чтоб этот семестр побольше отличался от всех предыдущих, лучшей формы благодарности мне от вас и не надо.
— Да, сэр. Уж я постараюсь.
Морис перемахнул лестницу, перебежал через двор. Ух, обошлось, обошлось, легче даже, чем можно было рассчитывать. Джимми сегодня в духах. Одно погано — эти пятнадцать фунтов. Ну откуда, откуда интересно их взять? Предположим, из Джералда можно выжать половину — ничего, его не убудет. Но все равно, все равно — нет, ясное дело, надо срочно телеграфировать Эдварду. И стоит, наверно, вставить «ответ оплачен». Но это два шиллинга. Однако. В кармане только фунт, до вечера неохота разменивать. А-а, вот и швейцар у ворот, очень кстати, в своем цилиндре. Морис направил к нему стопы.
— О, Брум, любезнейший, не подбросите две монетки до вечера?
— При мне всего один шиллинг, уж извините, мистер Скривен.
— И сойдет, и прелестно, и дивно — а, была не была, предположим Эдвард и поленится отвечать, все равно — почему не рискнуть.
В этот семестр во второй половине дня Морис всегда томится. Вот уже полтора года, как доктор не допускает к играм. Сердце стало барахлить, считается, после той мотоциклетной аварии. Сам-то он ничего такого не замечает. Но тоска зеленая буквально, потому что Джералд Рэмсботтэм играет в регби, Хьюз и Монти в теннис, Фарнкомб занимается греблей; и очень часто между обедом и чаем приходится торчать одному. А одиночество для Мориса нож острый, мука мученическая даже и на минуту.
Постоял возле Холла, прикидывая, что теперь предпринять. Иногда в эту пору дня, смутная, как неприятный запах, подкрадывается мысль о занятиях. Он теперь ни черта не делает, аж с прошлого лета. Правда, дважды в семестр бывают эти контрольные, но изготовить пару шпаргалок раз плюнуть, подумаешь, дело большое. Ну а сочинения — ах да, надо же к Фарнкомбу зайти, это сочинение взять. Хотя сдувать сочинение в одиночестве — такая тоска. То ли дело, когда сам под мухой и вокруг толчется народ.
Ну вот, значит, остается граммофонная лавка. Умней всего — убить там остаток унылого весеннего дня, в звуконепроницаемом кабинете запуская десятки пластинок, чтоб потом купить одну-две — эти люди отличаются прелестным долготерпением. И знакомых там почти наверняка встретишь. Половина Кембриджа, слава Богу, знакомых.
В полпятого комната Мориса уже ломилась от гостей. И Морис к ним ворвался, веселый, помахивая пакетом пирожных и пластинками, которые прикупил.
— Приветик, ребятки! — он крикнул, морща обычно бледное лицо восхищенной улыбкой и так покраснев, что даже жилы выступили на висках. — И эта старая сука вам до сих пор чаю подать не могла?
Так приятно их всех видеть, и они же в ответ сияют, как почти все сияют почти всегда, стоит появиться Морису. Завели граммофон; и, когда хозяйка явилась с чайным подносом, Морис повис у нее на шее.
— Миссис Браун, дорогуша, нельзя ли нам еще одну малюсенькую чашечку, а?
— Ах, да пустите же вы меня, мистер Скривен. Я все из-за вас уроню!
— Ах, миссис Браун, вы прямо изумительная!
За чаем Фарнкомб и еще кое-кто рассуждали о футболе, гребле, актрисах, машинах. Морис, заняв свою любимую позицию на краю каминной решетки, слушал серьезно минуту-другую, больше он не в состоянии. И хотя обсуждались достоинства «роллс-ройса», он вдруг перебил разговор, вздумав бросать бумажными шариками в новую мраморную безобразную лампу в красных прожилках — новейшую гордость миссис Браун. Потом схватил с каминной полки мячик для гольфа, прицелился. Все расхохотались, когда он судорожно, с облегчением выдохнул: лампа не разбилась. Ободренный, Морис схватил у себя со стола стеклянное пресс-папье, взвесил на руке, и, затаив дыхание, осторожненько запустил в лампу. И метко — лампа разбилась вдребезги.
— О, господи! — охнул Морис.
Все дружно кинулись собирать осколки, поскорей, пока не застукала миссис Браун.
— Что-то я, по-моему, шум слыхала, мистер Скривен. Надеюсь, ничего не разбито?
— А вы что-нибудь разбитое видите, миссис Браун? Видите?
Миссис Браун старательно озирается, и каждое ее движение, давясь хохотом, копируют все присутствующие. В первую минуту она действительно ничего не заметила. Потом до нее дошло:
— О, мистер Скривен! И как вам только не стыдно! Моя изумительная новая лампа!
— Ах, миссис Браун, вы уж простите, простите меня великодушно! Ну прямо понятия не имею, и как это произошло. Может, у нее одна какая-то цепочечка отказала?
— И надо же — только позавчера куплена!
— Знаю, миссис Браун, знаю. Ужасный случай. Но у вас будет новая, точно такая же. Мы вам, миссис Браун, купим точно такую же лампу, ведь правда, ребятки? Есть у кого-нибудь фунт?
Никто из испытанных друзей Мориса не отвечает конечно, но Карри со второго курса, который недостаточно знает Мориса, с готовностью выкладывает деньги.
— Спасибо тебе грандиозное, лапка. Я завтра же первым делом отдам.
— Ах, мне не к спеху, — бормочет Карри в восторге, что удружил Морису.
Миссис Браун ретировалась, частично утешенная.
— Ты, видно, совсем уже идиот, — мрачно заметил Фарнкомб.
Морис, кажется, окончательно сник. Затих на минуту-другую. Но едва опять закипает беседа, граммофон, вдруг взвизгнув, завывает — длинно, протяжно, неистово. Как-то Морис над ним втихую поколдовал. Пластинка вертится на скорости, в несколько раз превышающей самую большую нормальную скорость. Дружный хохот. Морис в восторге заливается тоже. Ах, до чего же это приятно — вызывать дружный смех!
За общим ужином в зале Морис совсем разошелся. Опрокинул пару вермутов и джина в кладовке. Даже глоток алкоголя его заводит. Иной раз, можно сказать, и взгляда хватает. А в дежурке лежит телеграмма от Эдварда:
— Буду завтра днем. Какая роскошь!
Сидеть на своем любимом месте, озирать весь зал, тянуть шею, чтоб перемигнуться с друзьями, им помахать рукой, бросать хлебными шариками в официантов; корябать записочки, которые потом гуляют по рукам, ловить ответы; задираться с Хьюзом и Джералдом Рэмсботтэмом, в результате оказываясь под столом; то и дело поглядывать в сторону донов, убеждаться, что те ничего не заметили — на то и дан человеку ужин, и сегодня Морис в своем репертуаре.
