— А вечером что будем делать, детка?
— Тачку, наверно, проветрить надо, — сказал Джералд.
Приятный ответ. Так Морис и знал, что Джералд это скажет. Еще за чаем он выяснил, что у нового друга, у Карри, тоже машина — «санбим» притом. Видно, денег куры не клюют. И когда Морис вскользь предложил всем вместе как-нибудь покататься, Карри так и подпрыгнул. Морис, кстати, его уже пригласил зайти вечерком сегодня на чашечку кофе.
— И еще кой-кого прихватим, а, лапка?
— Точно, — сказал Джералд.
Карри оказался покладистым, идеально. Выпили еще по маленькой и отправились в гараж за машинами.
Игра в прятки сразу отпала: мало народу. Решили прошвырнуться немножко. Морис влез за Карри в «санбим» вместе с Фарнкомбом и Хьюзом. Джералд Рэмсботтэм взял к себе Монти.
— Куда рванем? — задумался Джералд.
— Скатаем туда-обратно, — постановил Морис.
И рванули, и скользнули за угол церкви, и успели заметить инспектора, на своем «ролс-ройсе» поспешавшего к театру, — Морис ему помахал, — и мимо станции, мимо, мимо, во тьму.
«Санбим» был могучий, но очень скоро сделалось очевидно, что Карри не слишком ловкий водитель. Весь раздергался, когда Джералд его догнал и дальше помчали вровень, выжимая чуть не по шестьдесят. Морис орал и визжал от восторга. Фарнкомб на него шикнул:
— Тише ты, еще подумают, что это женская школа возвращается домой с пикника.
Врубались в какие-то заросли, вихляли, кружили, а потом Карри сказал, что окончательно заблудился. Но Джералд и Морис дорогу знали. Они всю округу знали, как свои пять пальцев.
Вырулили на шоссе, настигли одинокий телефон-автомат. Морис решил позвонить Джимми. И позвонил бы, если бы Хьюз с Фарнкомбом не оттащили.
— Ты сегодня совсем чокнутый, — сказал Хьюз.
Когда пролетали какой-то сонной деревней, где попадались, правда, еще кой-какие прохожие, Морис вдруг перелез через ветровое стекло, открыл капот, добрался до педали управления газом. И давай дергать вверх-вниз. Машина продвигалась судорожными скачками. За деревней шоссе под прямым углом сворачивало на высокий арочный мост. За поворот махнули на бешеной скорости — чудо, как только выдержала задняя ось? Морис скорчился, как мартышка, и волосы у него полоскались на ветру. Карри перепугался донельзя, но не мог совладать с управлением, сбавить скорость. Он пытался все превратить в шутку. Это Фарнкомб заорал:
— Чертенок проклятый!
Морис снова забрался в машину, на время затих.
— Ты на меня не сердишься, лапка? — он приставал к Карри.
— Делать людям нечего, — огрызнулся Фарнкомб, — на такую мартышку сердиться?
— Давай, сзади садись, — сказал Хьюз, — подальше от греха. Морис с Фарнкомбом поменялись местами. И вдруг Карри спросил у Фарнкомба, не хочет ли тот порулить. Огорчился, что разлучили его с Морисом.
Скоро Морис затеял новую игру. Выудил из кармана какую-то старую пробку, моток бечевки. Еще секунда, и пробка запрыгала за автомобилем. Они шли впереди. Морис выпускал, выпускал бечевку, пока пробка, наконец, не стала скакать перед самым носом у Джералда. Джералд рванул, чтоб ее обогнать. Морис, визжа от восторга, сидя на кожухе, играл пробкой, и пробка скакала, пробка металась от одной обочины до другой. Вдруг Хьюз заорал: «Берегись!» По шоссе мчался велосипедист. Пробка взметнулась — и угодила между спицами заднего велосипедного колеса. Морис отпустил всю бечевку — слишком поздно. Велосипедист вильнул, чуть не попал под колеса к Джералду — у того не осталось ни места, ни времени для маневра. Матерясь, бедняга рухнул в канаву. Джералд выключил все фары, и они исчезли за поворотом.
Когда Фарнкомб очухался и сообразил, что же произошло, он поинтересовался у Мориса, неужели тот хочет, чтобы их всех повесили.
— Сам виноват, — сказал Хьюз, — за ним не уследил. Зато Карри безумно понравилась шутка.
— В жизни так не хохотал, — он потом признавался Морису.
Наконец добрались до того места, где стоял старый указатель- столб о двух стрелках. Названий было уже не разобрать.
— И какой с него теперь толк, — сказал Хьюз.
— А мы с собой его возьмем, — решил Морис.
Под взрывы хохота вскопали землю гаечными ключами, то раскачивая, то подергивая столб. Совместными усилиями наконец удалось его выдернуть.
— Как бы он чистенькую, миленькую машину тебе не вымазал, — сказал Морис.
— Подумаешь! — сказал Карри. Ему был сейчас сам черт не брат.
Всю дорогу обратно к Кембриджу обсуждали, куда девать указатель. Только к Морису, к кому же еще. Придется втащить в окно. Ничего, время позднее. Вокруг почти никого. Морис взялся за верх, Фарнкомб за середину, Хьюз придерживал столб снизу. Он был завернут в тряпье.
Только одного человека и встретили — выпускника — на пути от машины к подъезду. Когда он с ними поравнялся, Морис крикнул:
— Да это ж Эрик! Привет! Ты откуда такой взялся? Тебя что-то давно не видно.
Эрик, слегка улыбнувшись, очень трезвый, ответил:
— Я тут ужинал с одним доном.
— Какая роскошь! — Морис захохотал. — А послушай, душа моя, когда я-то тебя увижу?
Морис сам толком не знал, и почему это у него выскочило. Но никогда он не мог удержаться не пригласить человека.
— А знаешь что? Приходи ко мне завтра обедать. Эрик, кажется, искал отговорок.
— И без никаких, слышишь? Эрик улыбнулся:
— Хорошо. Спасибо.
— Вот и дивно. В полвторого. И Эдвард Блейк будет. Помолчали. Эрик спросил:
— А что это у вас тут такое? Морис отогнул край тряпки.
— Неизвестный Солдат. Только начальству ни-ни, а, лапка?
— Нет-нет, никому не скажу. Спокойной ночи.
— Это и есть твой кузен? — спросил Фарнкомб, когда Эрик ушел.
— Да.
— Не очень-то на тебя похож, а?
— Непохож, — сказал Морис. — Не повезло. Но он самый башковитый человек во всем Кембридже.
Боже ты мой, думал Эрик, из окна своей большой, темной, пустой комнаты глядя во двор колледжа, где вот как раз из каких-то недр вылез тутор, в сосредоточенной беседе с деканом, облаченным по случаю партии тенниса в шорты; трое молодых людей болтают, перебросив через плечи плащи; слуга несется с парой чьих-то ботинок — о, как же я это все ненавижу!
Стоя так, он окутывал, он одевал их всех своей ненавистью — тонно-остроумных донов, плетущих легенды о Прусте; задушевных юных невротиков, строчащих друг дружке письма по десять страниц во объяснение своего поведения на вчерашней попойке; местных спортсменов, рвущихся между хорошенькими продавщицами, покером и университетским крикетом; посыльных, сплошь тающих от подобострастия ко всем этим богатым кретинам; уборщиков, вороватых, болтливых хамов, хлещущих виски своих джентльменов, сколько влезет, и так провонявших, что даже в их отсутствие носа к ним не сунешь в чулан. Будь моя воля, думал Эрик, отдал бы я приказ — и Круглая церковь, Тринити-холл, Главная библиотека и десятки других всемирно прославленных несравненно-архитектурных кладовок, забитых бесценным хламом, взлетели б на воздух от мощного динамитного взрыва, а юных джентльменов в шелках и милейших старых профессоров штыками повытурили бы из шикарных академических апартаментов. И вернулся бы Кембридж к своему исконному статусу — захудалого торгового городишки, и толклись бы тут коммивояжеры, аукционщики, скототорговцы, разжалованные жокеи и прочие завсегдатаи кабаков — кислое племя неудачников, пьянствующих, бьющихся об заклад, с больными легкими и ревматизмом из-за болотистой местности. Туда и дорога.
Ладно, пойду я, не пойду, все равно, он же знает, что я о нем думаю. В Лондоне на прошлых каникулах я очень определенно высказался. И Морис как будто вполне проникся. Да, Эрик, да, я понимаю. Да-да, по-моему, ты абсолютно прав. Спасибо тебе колоссальное, что сказал.
Будь на месте Мориса любой другой, получилось бы намеренное оскорбление. Но Морис в жизни своей никого не оскорбил. Он не может, он не умеет. Просто он, как всегда, был бездумен и невнимателен, как дитя.
А как надоели мне эти дети. Все здесь дети — милые, веселые мальчики-переростки. Такие открытые, резвые и наивные. У Мориса хоть выходит лучше, чем у других. Как-то натуральней, что ли. Все равно — надоело, осатанело.
Вообще, та поездка в Лондон на прошлых каникулах была сокрушительным, жутким провалом. А ведь мечтал, предвкушал весь последний семестр. Хотелось сбежать подальше от Чейпл-бридж, от всей этой обстановки в Холле. Дохнуть прежней атмосферой Гейтсли.
Куда там. Дом тети Мэри у конюшен, кажется, ничего общего не имеет с ее старым домом. И даже Рэмсботтэмы, даже Билли Хокс имеют, кажется, больший успех у новых ломучих приятельниц тети Мэри в этих их черных громадных шляпах. Ну, сама-то тетя Мэри все та же, конечно. И Энн. Только говорят обе на каком-то новом, птичьем языке. Как-то они стерлись, что ли; уже не такие особенные. Утратили крепость, что ли.
