Дальше. Дача Полежаевых? Хотя соблазнительно пустовала, — но ей повезло — казалась скромной. Буленбейцеров? Ее отчасти укрыли черные ели. Северцевых? Миновали. Их движение хорошо было видно: впереди кто-то с восторженной физиономией идиота (кокаинист Минька, как потом, к ужасу, узнали каменноостровцы), за ним — вроде печальной землеройки в командирской фуражке на марксистском челе (так и вышло — начальник отряда — комиссар Мышак), за ним — два лжеапостола (первый — демонстративно кашляющий больной слюной — дескать, пока вы тут на дачках веселились, царский режим потчевал меня каторгой, второй — просто с рожей убивца), после — какая-то серая копошня — сколько? неужели евангельское число? — нет, одиннадцать. Впрочем, двенадцатым стал их же, северцевский конюх (и сторож одновременно) — Нил.
Отец (из-за шторы он видел) просипел только, что дурак Нил почему-то ведет их всех обратно, к ним в дом.
3.Говорилось что-то про нужды обессиленных красноармейцев, про рабочую санаторию («Гражданин Северцев, так? Почему бы не поплотнить ваш первый этаж, так? Он явно вам не требуется, так?»), Северцев потом тихо терзался своей слабостью — мямлил что-то про временно нежилые дачи, — разумеется, необходимо вести переговоры с владельцами — время трудное, кто же спорит? есть же действительно раненые, больные? Между прочим, еще в декабре 1914 года говорили об устройстве здесь на Каменном лазарета. Или устроили? — отец повернулся за поддержкой к матери, комиссары уже вежливо топотали наверх и — сам Мышак — в отцовский сокровенный фонарь.
Они остались. Разве в таком просторном доме трудно разместиться одиннадцати? Мама говорила отцу, что надо вернуться в город, в квартиру. Но туда тоже придут. Никогда Ольга не знала, что у ее отца такая слабая воля. В первый вечер народные мстители вели себя чинно. Не ржали, видя копию с Рубенса (а ведь трудно удержаться, когда такие сочные титьки жамкают козлы!). Не били посуды. Комиссар Мышак обнаружил знакомство с немецким. У вас необычная фонетика — хотел сказать отец, но удержался.
На второй день чувствовали себя свободнее. Щедрым жестом приглашали к пролетарскому столу (в их гостиной). Налегли на семечки — в первый день обстановка их подавляла. Шелуху, правда, вежливо хранили в кулачке или (Ольга заметила), приоглянувшись, заталкивали в толстые складки кожаного дивана. Дымили. Пепельницу кокнули (слишком утомительно пускать по кругу — руки всегда чумазые — вот и скользнула — осколки под стул сапогом).
На третий — принаглели совсем. Странный звук текущей воды где-то внизу ночью будил Ольгу — дни были теперь сухие — ага, комиссары придумали мочиться прямо с крыльца. Их белые подштанники пугали вглядывавшихся в черную дыру северцевского дома каменноостровских полуночников.
Стали пропадать вещи. С лицом убивца все время смотрел на мать, на ее неприлично-большую брошь (Ольга шепнула: сними). Стали похохатывать при Ольге. Кто-то всегда свистел. Пора, наверное, уезжать? Лошади, между тем, в одну из ночей исчезли. Нил божился, что ни при чем, — разумеется. Автомобиля у них не было — старомодный отец опасался, что будет кружиться голова. Впрочем, Мышак счастливо проехал куда-то на буленбейцеровом автомобиле.
Ольга думала, что Булен, если бы был здесь, придумал бы способ выжить эту публику. Отец успел отправить куда-то скромную жалобу. В фонаре, кстати, полюбил сиживать кокаинист Минька — ему было удобно там: иногда думали, что его подстерегли контрреволюционеры — и бросили тело в воду. Тогда Мышак на реквизированных лошадях устраивал объезд всего Каменного. Или же велел своему отряду прощупать баграми дно.
А полежаевский дом? Ольга знала, что все Полежаевы — в городе. Илье, разумеется, не приходит в голову, что здесь происходит. Сторожа Васеньку, к слову, зря ругали. Он придумал спускать на ночь своего пса — от воришек, от комиссаришек — пес, разумеется, не разбирался. Кто-то из компании Мышака притащился под утро с разрезанным псом задом, — пришлось Мышаку срочно везти бойца в амбулаторию — зашивать. Пса пристрелили. В авто Мышака после этого оказался в ночь слитым весь бензин. Васеньку арестовали. Нил тоже куда-то пропал. В нешироких коридорах дачи бойцы все неохотнее уступали дорогу. На Ольгу они сияли гнилыми зубами, с гоготком, с табачищем. Один ткнул пальцем ей в лиф. Она, оттолкнув его, убежала. Что — уехать в город? Почему-то маме сказать не решилась. Развязного бойца несколько дней не было видно.
Когда исчезал Мышак (он бился за дело революции в городе — приезжал черного цвета), начинались опасные пьянки. Как-то ночью к ней ломилась чья-то туша. Или две? Кстати, без слов. Никто не жалобился и не предлагал душевных разговоров. Чем — искала она — обороняться? Ее милый отец не держал в доме оружия. Нет, был один пистолетик — на вид игрушечный. Она нашла его в кабинете, в шкапчике, упрятанном в стене. Но как он действует? Тут совсем ей было жалко, что Булена нет — он в таких вещах понимает. Потом ей пришел остроумный план — комиссарики были вооружены. И она мельком спросила, а это, к примеру, что за рычаг? Улюлюкали. Но с удовольствием (извечное свойство невежд — страсть поучать хоть кого-нибудь) показывали, как надо дергать, щелкать, просто тянуть. Опять ухватили за талию. Приобняли за плечи. Разумно не заметить? Да. Через дня два показала свой игрушечный — проверьте, он настоящий. Кр-ык! Маленькая пулька отъела щепу от косяка сарая. Благородно вернули ей на ладошку. Так. Надо запомнить. Эту штучку сюда. Эту — вбок. А налево? Разнервничалась. Ушла далеко в лес — и счастливо хлопнула там два раза. Научилась?
Через день — мама сказала — уедем. Она сговорилась с горничной (совсем немолодой уже) Бушплуксов, что та позовет свою сестру пожить временно на их даче, — чтобы все тут не разнесли. Ночью того же дня компания опять была пьяна. На следующий день один из отряда таскался, прикладывая к глазу глупые примочки. Горничной все не было, отъезд откладывали, хотя воскрес Нил и даже с чьей-то чахлой повозкой. А в ночь все случилось — дверь комнаты вышибли — пьяная рожа упала к ней на кровать, почти задушила, пистолет вырвал из руки другой — он тоже продолжил, и третий. Нет, их было двое. Они ушли, прикрыв сломанную дверь.
4.Как бы ей хотелось — думала она потом не раз — уничтожить их. Всех, разумеется. Не только дачных. Выходит, она притворялась почти толстовкой, когда посмеивалась над кровожаждущим Буленом? Или — страшно сказать — боль, которую прятала, обманывала, превращала в сон — эта боль притупилась? Нет, нет. Пока бежали из Крысии (точное словечко придумал ее толстощек), пока видели разное — озерышко крови вдруг, перед серой дверью неприметного дома пытайки в Харькове, или портрет демона с ядовитой бородкой над входом в опечатанный собор там же, или ничейного мальчика на вокзале в Белгороде — он только вытягивал руку и мычал «ы! ы!», или всего лишь притихшие глаза крысограждан — пока видели такое, разве она могла помнить то?
А потом в беженских скитаниях, когда из беспечной барышни надо было спешить превращаться в кого-нибудь полезного, потому что родителям плохо?
В Праге, между тем, у нее появился как будто жених (так, во всяком случае, надеялась мама — ей хотелось уйти спокойной) — юноша из крещеной кабардинской семьи — Алексаша Заур-Бек. Нет, если кто подумает, что горская кровь влекла его к зверствам, тот ошибется. Он писал французские стихи до войны, он ловил старых профессоров на несуществующие латинские афоризмы — уже в Праге, где продолжил всерьез учиться, он — между двумя указанными занятиями — успел поноситься по южной русской степи верхом, а по Таврии — на бронепоезде «Иван Калита». Но интеллигентская привычка — задуматься посреди разговора и вписать что-то в блокнот миньятюрным карандашиком — оставалась. Среди афоризмов, стихов (и не только по-французски — разве по-русски плохо — «Муха села на вишневое вареньице, Вот и все, друзья мои, стихотвореньице»), почему-то цифры. Ольга видела мельком — долги? Но он никак не был похож на кутилу. Неудивительно, что состоял казначеем русской церкви в Праге. И в ту пору (она заметила, когда во время верховой прогулки ворот у него расстегнулся) — вместо золотого креста, который он ей однажды показал, потому что крест был подарен родителям самим отцом Иоанном Сергиевым (Кронштадтским), был — медный, простой, грубой работы — такие делали руки солдат — тоже ведь заработок. Ольга не смогла выдержать политес и спросила. Алексаша засмеялся — подарил иоанновский крестившемуся тут в Праге русскому еврею с намеком — надо бы пожертвовать на строительство старческого приюта при церкви. Тот что недавно построен? Именно. Что за еврей? Назвал фамилию. У-у. Помню: вышел скандал с единоверцами. Небольшой. Он в Бога (да, да) не очень-то верит. Но он крестился из протеста. Тоже — поступок. Не все евреи теперь — сказал он — гонят Христа. Пусть одним будет меньше. Заур-Бек засмеялся: мне было жалко крест отдавать, но как снял — мой еврей, знаешь, почти заплакал.
