— У вас случайно нет какого‑нибудь неприличного журнальчика? — спросил Кляйнцайт.
— «Все звезды дрочки» сойдет? — спросил Нокс, протянул журнал Кляйнцайту. НОВЫЕ ДЕВУШКИ, НОВЫЕ ПОЗЫ! ЗВЕЗДА МЕСЯЦА, ЛАВТА ДЬЮИТТ, НА ЦВЕТНОЙ НЕРЕТУШИРОВАННОЙ ОБЛОЖКЕ.
— Класс, — одобрил Кляйнцайт, погрузился в волосы на лобке Лавты Дьюитт и вдруг обнаружил, что время от времени перед ним появляется изображение доктора Буйяна. Могли быть его отретушировать, подумал он, попытался припомнить ту песенку, что пела Смерть, но затем осознал, что делает, постарался всеми силами ее не припоминать. Подло, подумал он. Ты должен быть осторожен. С его койки не было видно никаких самолетов. Одно потрясающее полуденное солнечное небо. Наполеон, должно быть, имел в виду два часа пополудни, когда говорил о храбрости, проявляемой в два часа, подумал Кляйнцайт. Два часа утра ничто по сравнению с этим. Лавта Дьюитт, 43–25–37, была избрана в этом году «Мисс Бристоль», ее любимой книгой была «Бхагават–Гита», она играет на цимбалах и учится на дантиста. А какие зубы!
Ты неправильно меня понял, произнес Госпиталь. Я не намерен съедать тебя.
Это ведь тебя не удержит, отозвался Кляйнцайт.
А! — вырвалось у Госпиталя. Сейчас ты понимаешь гораздо больше. Но если это произойдет, как оно и заведено в природе, то ты ведь поймешь, что так оно заведено в природе, правда?
Разумеется, ответил Кляйнцайт.
Хорошо, сказал Госпиталь. Теперь, когда мы прояснили кое‑что для себя, мы можем немного и поболтать.
О чем? — спросил Кляйнцайт.
Об Орфее, сказал Госпиталь. Ты знаешь эту историю?
Конечно, знаю, сказал Кляйнцайт.
Расскажи мне ее, сказал Госпиталь.
Звукам Орфеевой кифары повиновались даже деревья, ответил Кляйнцайт. Затем Эвридика в Подземном царстве, ему совсем было удалось вывести ее наружу своей музыкой, но он оглянулся и потерял ее. Он вовсе не хотел оглядываться.
Так я и знал, сказал Госпиталь. Обычная дребедень из школьных учебников. Давай взглянем на Орфея повнимательнее. Заметь, я не говорю, что эта история имеет начало, я не говорю даже, что это история вообще, истории, они как узелки на веревочке. Но есть место и время, откуда я хочу взглянуть на Орфея.
Давай, сказал Кляйнцайт. Я слушаю. Он слушал, глядя на монитор. Где‑то далеко пролетел самолет.
Безмолвие, сказал Госпиталь. Безмолвие и отделенная голова Орфея, без глаз, разбухшая, разлагающаяся, черная от усеявших ее мух, лежит на берегу Лесбоса. Там она и лежала, омываемая волнами, на золотом песке под ярким синим небом. Она была такой маленькой, эта потерянная и почерневшая Орфеева голова! Ты замечал когда‑нибудь, какой маленькой выглядит голова человека, когда она отделена от туловища? Это воистину достойно удивления.
Я что‑то не припоминаю ту часть, где говорится об отделенной голове Орфея, сказал Кляйнцайт.
Естественно, сказал Госпиталь. А ведь это сердцевина, самое ядро этой истории. Ты не помнишь, как фракийские женщины разорвали его на части, а потом бросили его голову в реку? Как голова пела чудные песни, плывя вниз по течению к морю и через все море — к самому Лесбосу?
Начинаю что‑то припоминать, отозвался Кляйнцайт. Смутно.
Смутно! — повторил Госпиталь. А что не смутно? И в то же время, знаешь, ослепительно ясно. Пологом колеблясь в воздухе на века. Голова заговаривает. Начинает роптать и проклинать. День и ночь голова Орфея ропщет на судьбу, лежа на берегу Лесбоса. Я не мог понять и сотой доли из того, что она говорила.
Ты был там? — удивился Кляйнцайт.
Я был там, ответил Госпиталь. Я был там, потому что берег Лесбоса был госпиталем для Орфея. Спустя несколько дней голову столкнули обратно в море.
Кто это сделал? — спросил Кляйнцайт.
Я не заметил, ответил Госпиталь. Это не имеет значения. Я вижу это как сейчас. Прибоя не было, берег был отлогий. Голова покачивалась на волнах, как кокос, а потом поплыла в море. За ней оставался небольшой след, как будто она плыла в море сама. Стоял один из тех серых дней, когда воздух очень тих, а море гладко и спокойно, вода тихонько прибывала, накатываясь на берег, по мере того, как шел прилив.
Прибывала? — спросил Кляйнцайт. Не наоборот?
Был прилив, повторил Госпиталь. Голова плыла против волн. Подумай об этом, о том, как она плывет день и ночь, без глаз, слепая голова Орфея.
Я думаю об этом, сказал Кляйнцайт.
Думай о том, как она плывет ночью, оставляя за собой фосфоресцирующий след, сказал Госпиталь. Думай о лунном свете, ложащемся на нее, плывущей во Фракию. Думай о том, как она достигает берега, самого устья Гебра. Она плывет вверх, точно лосось.
К тому месту, где его разодрали на части? — догадался Кляйнцайт.
К тому самому месту, подтвердил Госпиталь. Подумай, как голова Орфея рыщет ночью в камышах, разыскивая его члены. Темно, луна зашла. Ты слышишь некий звук, точно собака рыщет в камышах. Ты и руки не можешь разглядеть, только слышишь, как что‑то приближается к тебе, стелясь к земле. Ты чувствуешь ветерок на лице, что‑то прошло между тобой и рекой. Что‑то похожее на вздох, ты в том не уверен. Нечто, невидимое, медленно удаляется от тебя.
Он отыскал свои члены, сказал Кляйнцайт. Он собрался вновь.
Что есть гармония, произнес Госпиталь, как не собрание себя воедино?
— Ну что, милый, — произнесла женщина с грудью, удобной для плача. Грудь волнующе, по–матерински придвинулась ближе. Ну же, сказала она, плачь. Перед его носом появился лист бумаги: я, нижеоказавшийся.
— Что это такое? — спросил Кляйнцайт.
— Вы прекрасно знаете, что это, — ответила женщина. — Вы еще не подписали эту бумагу, и теперь ее нужно подписать. Доктор Буйян сказал, вы должны подписать ее.
— Я думаю, мне необходимо заключение еще одного специалиста, — сказал Кляйнцайт.
— Доктор Буйян и есть этот специалист. Сначала был доктор Налив. Помните?
— Пытаюсь, — ответил Кляйнцайт.
— Тогда подписывайте и давайте с этим покончим. Вы, знаете, здесь не единственный. Операционные расписаны на недели вперед, врачи сутками оперируют. Я думаю, у вас должно быть хоть чуточку соображения.
— У меня навалом соображения, — ответил Кляйнцайт. — Я соображаю насчет гипотенузы, асимптот и стретто. На это требуется уйма соображения. Я хочу сохранить мой угол даже при моей искривленной гипотенузе, я хочу, чтобы мои асимптоты приближались к кривой, пусть даже они никогда с ней не встретятся, я хочу, чтобы мое стретто осталось при мне, даже если оно больше не может регулировать проведения. Я хочу собраться воедино, понимаете?
— Мама дорогая, — сказала женщина. — Думаю, вас положили не в тот госпиталь. Ну ладно, оставляю это здесь и возвращусь позже.
Бумага осталась, женщина ушла. Кляйнцайту нужно было в туалет. Его сознание поднялось, но сам он остался лежать. Он позвонил сиделке. Она пришла, задернула занавески, помогла ему с судном.
После ужина Кляйнцайт уснул, проснулся, увидел рядом Медсестру, запикал чаще. Могло ли это быть, подумал он, что я видел ее обнаженной при свете газовой плиты, что мы занимались любовью, что я был Орфеем с ней, гармоничным и совершенным Орфеем? Теперь я даже опорожниться не могу без посторонней помощи.
Медсестра задернула занавески, обняла его, поцеловала, заплакала.
— Что ты будешь делать? — спросила она.
— Собираться, — ответил Кляйнцайт. — Собираться воедино.
— Герой, — произнесла Медсестра. — Кляйнцайт действительно означает «герой».
— Или трус, — сказал Кляйнцайт. Медсестра снова заплакала, поцеловала его, ушла выполнять свои медсестринские обязанности.
Тусклый свет, поздний час. Кляйнцайт перекатился через край койки, очутился под ней. Псст, произнес он. Ты здесь?
Хо–хо, отозвалась Смерть, схватила его руку своей черной мохнатой лапой. Мы еще друзья?
Друзья, ответил Кляйнцайт.
Я не хотела ничего делать тебе, сказала Смерть. Просто напевала для себя, честно.
Я тебе верю, сказал Кляйнцайт. Такое бывает.
Чем‑нибудь могу помочь? — спросила Смерть.
Не сейчас, сказал Кляйнцайт. Просто, знаешь, будь поблизости.
Обслуживание круглосуточное, пошутила Смерть.
Кляйнцайт взгромоздился обратно на койку, уставился на тусклый потолок, закрыл глаза. Расскажи мне еще что‑нибудь об Орфее, попросил он. Неужто я Орфей?
Я, передразнил Госпиталь. Я, я, я. Какая это все ерунда. Как кто‑то, называющий себя Я, может быть Орфеем? Даже сам Орфей не назывался Я. «Я» нечего здесь делать. Ты не так уж все ухватываешь, как я было про тебя подумал.
Я нездоров, сказал Кляйнцайт. Прояви чуточку терпения со мной.
Кто, как не я, может проявлять с тобой свое терпение, сказал Госпиталь. Терпение — мое второе имя.
А как твое христианское имя? — спросил Кляйнцайт.
