А как твое христианское имя? — спросил Кляйнцайт.
Я не христианин, ответил Госпиталь. Терпеть не могу все эти новомодные религии. Это я так, для красоты слога, понимаешь, у меня нет ни первого, ни второго имени. У нас, больших, обычно только одно имя: Океан, Небо, Госпиталь и тому подобное.
Слово, продолжил Кляйнцайт. Подземка.
Ах да, сказал Госпиталь.
Расскажи мне еще про Орфея, попросил Кляйнцайт.
Когда Орфей собрался воедино, сказал Госпиталь, его члены подошли друг к другу настолько гармонично, что, едва он заиграл на своей кифаре и запел, его голос исполнился невероятной силы и красоты. Никто никогда не слышал ничего подобного. Деревья и всякие там камни, они просто срывались с места и двигались за ним. Иногда, знаешь, и Орфея‑то было не видать за деревьями и всякими там камнями. Он звучал наравне с природными колебаниями, понимаешь, песчинки, частички, из которых состоят облака, цвета спектра — все колебались вместе с ним. И, конечно, все это сделало его потрясающим любовником. Кришна с его пастушками Орфею и в подметки не годился.
А как быть с Эвридикой? — спросил Кляйнцайт. Как они встретились? Не думаю, что об этом говорится в этих историях. Все, что я знаю о ней, сводится к тому, что она отправилась в Подземное царство, погибнув от укуса змеи.
Очередная академическая чушь, ответствовал Госпиталь. Орфей встретил Эвридику, когда проник в суть вещей. И там была Эвридика, потому что там она жила. Ей не нужно было змеиного укуса, чтобы отправиться туда. Орфей силой своей гармонии пронизал мир, попал в суть вещей, то, что подо всем. Подземное царство, если тебе угодно. И там он нашел Эвридику, женский элемент, дополняющий его. Она была Инь, он был Ян. Что может быть проще.
Если она жила в Подземном царстве, то зачем ему понадобилось выводить ее оттуда? — спросил Кляйнцайт.
А! — сказал Госпиталь. В том‑то и состоит суть орфического конфликта. Оттого‑то Орфей и стал тем, что он есть сейчас, вечно в настоящем и никогда в прошлом. Оттого‑то эта упрямая слепая голова вечно плывет через весь океан, чтобы добраться до устья реки.
Отчего? — спросил Кляйнцайт. В чем конфликт?
Просто быть в середине всего, в том месте, которое подо всем, Орфея не устраивало, сказал Госпиталь. Гармония дала ему спокойствие, совершенный покой в самой сердцевине вещей, а он не смог с этим смириться. К нирване он равнодушен. Он захотел вернуться обратно, захотел вновь играть деревьям и камням, захотел шататься с Эвридикой по дорогим ресторанам и все такое. Естественно, он ее потерял. Она не может выходить с ним, если он не остается внутри.
Так он не терял ее, когда обернулся и посмотрел назад? — спросил Кляйнцайт.
Вечно втыкают сюда эту подробность, недовольно произнес Госпиталь. А на самом деле оглянись ты или нет — большой разницы не составит.
Что случилось потом? — спросил Кляйнцайт.
А это повторяется снова и снова, ответил Госпиталь. Орфей оплакивает ее, тоскует, не ходит на вечеринки, не клеит местных баб, они говорят, что он голубой, все наслаивается, наслаивается, наконец, они раздирают его на части, и вот по реке плывет голова, устремляясь к Лесбосу.
Что все это означает? — спросил Кляйнцайт.
Как это может что‑то означать? — возмутился Госпиталь. Значение ограничивает. Нет никаких ограничений.
Большая, ценная и прекрасная мысль
Ночь, ночь, ночь. Ночь в своей нощности. Неограниченные резервы ночи, скрытые в нутре времени. Оно безжалостно, время, оно никогда не устает. Его напыщенная точность: шестьдесят секунд в минуте, шестьдесят минут в часу, двадцать четыре часа в сутках. Все одно, что для нищего, что для богача, что для старого, что для малого, что для больного, что для здорового.
Гнусная ложь! — сказала времени Медсестра. Сколько раз я видела, как ты удваиваешь плохие часы и укорачиваешь хорошие.
Было дело, хо–хо, отвечало время.
Медсестра отвернулась от этого злорадствующего лица, прислушалась к палате, замершей в свете ламп, медленно вывела на бумаге:
Э–В-Р–И-Д–И-К–А
А! — вырвалось у Госпиталя. Наш разговор, который мы имели не–так–давно.
И ты туда же, сказала Медсестра. Вредная скотина.
Ничего подобного, отозвался Госпиталь. Ты и я, разве мы не профессионалы? Разве не прошлые иллюзии мы, тонкие невесомые покрывала несбыточных романов?
Катись ты, отозвалась Медсестра.
А что ты там говорила Богу? — осведомился Госпиталь. Все люди больны. Да. Бог даже не понял тебя. Он и не смог бы.
Ты, думаю, сможешь, заметила Медсестра.
Это я тебе внушил эту мысль, сказал Госпиталь.
Огромное тебе за это спасибо, сказала Медсестра.
Всегда пожалуйста, ответил Госпиталь. Это по–настоящему большая, ценная и прекрасная мысль. Я такими просто так не бросаюсь. В один прекрасный день я сунул ее тебе в бюстгальтер, спрятал ее у тебя в груди. Восхитительное ощущение.
Старый развратник, отвечала Медсестра.
Такой уж я, сказал Госпиталь. Как мы сказали, все люди больны. Они болеют жизнью. Жизнь — это врожденное заболевание неодушевленной материи. Все было в порядке, пока материя не сваляла дурака и не стала одушевленной. С мужчинами как с существами одушевленными практически покончено. Женщины же еще не до конца потеряли этот здоровый дух неодушевленности, полного спокойствия. Они не так заражены жизнью, как мужчины. Я скажу тебе кое‑что, чего не говорил Кляйнцайту. Фракийские женщины вовсе не разрывали Орфея. Он развалился сам, разваливается сейчас и так и будет разваливаться дальше. Он одержим этим. Утомительное занятие, но нельзя не восхищаться его мужеством. Сильный пловец.
Я тебе вот что скажу, произнесла Медсестра. Ты невероятный зануда. Мне плевать на Орфея, Эвридику и кого там еще. Я просто хочу, чтобы Кляйнцайт выздоровел.
Он непременно выздоровеет, ответил Госпиталь. Он оправится от жизни. Я же сказал, я содержу тебя. Ты ему не достанешься.
Ерунда, ответила Медсестра, положила голову на стол, тихонько заплакала, освещенная лампами.
Действие послонялось вокруг госпиталя, сделало последнюю глубокую затяжку, швырнуло окурок в канаву, глянуло на часы, на проезжающие такси, покрутилось на каблуках, вошло в госпиталь.
У конторки стояли двое полицейских.
— Кого вы пришли навестить? — задали они вопрос.
Кляйнцайта, бросило Действие и направилось к лестнице.
Полицейские схватили его с двух сторон, выволокли наружу, затолкали в полицейский фургон, увезли прочь.
Бац не пройдет
Утро, Кляйнцайтово первое утро в госпитале. Пик, пик, пик, пик, вот так‑то. Ночь черная снаружи, а внутри — тележка с утренним чаем. Кто на ногах, идет в туалет, кто в постели, мочится в бутылки, кто должен сдать анализы, сдает анализы.
Нокс выпил чай, прочистил горло.
— Я вам тут говорил насчет гробов, — сказал он Кляйнцайту. — Вы не должны обращать внимания на тот каталог и на то, о чем я там говорил.
— Почему? — спросил Кляйнцайт.
— Потому что у вас есть более приятный предмет для размышлений.
Наверняка слышал нас прошлой ночью, подумал Кляйнцайт.
— Что вы имеете в виду? — спросил он вслух.
— Однажды вы ушли отсюда, — сказал Нокс. — Может быть, вы сделаете это еще раз. Я надеюсь, что вы сделаете это еще раз. Не все из нас… вы понимаете?
— Вполне, — ответил Кляйнцайт. — Но с чего это вы вдруг проявляете обо мне такую заботу?
— Бывает, сам думаешь поначалу, что если не сделал чего‑то сам… — произнес Нокс. — А потом думаешь об этом по второму разу, и тебе уже нужен кто‑то, чтобы… Удивительно прямо. Я бы об этом не подумал, но это все равно вылезло.
— Спасибо, — сказал Кляйнцайт.
— Не за что, — ответил Нокс.
— Есть, — сказал Кляйнцайт. — Есть за что.
Он приподнялся на локтях, посмотрел мимо Пиггля, Раджа, Макдугала. Шварцганг, глядя в его сторону, показывал большой палец. Кляйнцайт показал большой палец ему. Рыжебородый, окруженный своими блоками и противовесами, передал Шварцгангу какую‑то записку, которая прошла через всю палату и дошла до Кляйнцайта. Бумага белая:
НЕ НУЖНО ТЕБЕ ЗДЕСЬ. УХОДИ.
Кляйнцайт взял у Нокса бумаги того же формата, ответил:
КАК Я МОГУ УЙТИ? Я ДАЖЕ В ТУАЛЕТ САМ НЕ МОГУ СХОДИТЬ. ПОЧЕМУ ВДРУГ ВСЕ СТАЛИ ПРОЯВЛЯТЬ ОБО МНЕ ТАКУЮ ЗАБОТУ?
Рыжебородый ответил:
КТО–ТО ИЗ НАС ДОЛЖЕН ЭТО СДЕЛАТЬ.
Кляйнцайт:
А ПОЧЕМУ ЭТО ТЫ САМ НЕ УХОДИШЬ? ПОТЕРЯ ТОЧКИ ОПОРЫ НЕ ТАКАЯ УЖ СЕРЬЕЗНАЯ ВЕЩЬ.
Рыжебородый:
НЕ ГОВОРИ ЕРУНДЫ. У МЕНЯ НЕТ НИКАКИХ ШАНСОВ.
Кляйнцайт не ответил, отвернулся от Рыжебородого, повернулся к Пигглю.
— Так вы, значит, скоро выписываетесь? Что‑то через неделю?
Пиггль покачал головой, выглядел он пристыжено.
— Кажется, нет, — ответил он. — Они сказали, что ноумены овеществились. Теперь я записан на операцию.
