Некоторым образом — это влияло на характер матери, делая его более авторитарным и властным. Но это в большей степени задевало отца, дети же — Галина и старший ее брат Саша — жили неплохо. Очень даже неплохо. И позже Галина считала этот период своей жизни, безусловно, светлой полосой.
Потом наступила пора Галиной юности, и вместе с ней — черная полоса в жизни. Дело в том, что выросла она девицей удивительно некрасивой. Во-первых, избыток дефицитных деликатесов в доме, а быть может, просто генетическая склонность или загадочное нарушение обмена веществ привели к весьма печальному обстоятельству. К семнадцати годам Галина была очень полной, если не сказать толстой, девушкой, с безобразно расплывшейся фигурой и круглым, оплывшим, вечно лоснящимся лицом ярко-розового цвета. К сему добавилась еще сильная дальнозоркость, отчего глаза, и без того небольшие, изрядно заплывшие жиром, пришлось еще более изуродовать толстыми линзами очков, которые так искажали их размер и форму, что казалось — к стеклам окуляров прильнула какая-то диковинная, уродливая чудо-рыба-кит, скрывающаяся в недрах безразмерного, рыхлого Галкиного тела. Впрочем, судя по выражению глаз, чудо-рыба была доброй. Доброй была и Галка, умудрившись не возненавидеть свое уродство и вследствие этого не озлобиться на весь отличный от нее мир.
Разумеется, она лишена была обычных подростковых радостей, и в первую очередь возможности стремительно перемещаться в недетской уже дворовой и школьной возне; до упаду отплясывать на дискотеках и частных вечеринках; с трепетом облачаться в первые свои настоящие «взрослые» тряпки и оценивать себя, новую, незнакомую и неожиданно привлекательную в них, глазами недавних друзей-приятелей, а ныне — мальчиков, парней, пацанов…
Однако свою нишу в этой круговерти первых авантюр и романтических приключений Галка все же отыскала, что позволило ей не замкнуться окончательно в глухом одиночестве и беспросветной тоске. Ей не дано было сыграть на этой сцене ни Офелию, ни Джульетту, но и злобной сестрицей, отнимающей хрустальный башмачок у бедной Золушки, она быть не пожелала. И пусть внешне Галина Истратова никак не соответствовала традиционному образу травести, она добровольно выбрала себе и блестяще справилась с ролью «своего парня».
Это в ее квартире чаще всего устраивались шумные посиделки с обязательными танцами под медленную музыку и при свечах в финале. Галина к этому моменту как раз успевала собрать в комнате всю грязную посуду и тихонько удалялась с ней на кухню. Шум льющейся из-под крана воды и звон чистых тарелок, расставляемых в буфете, отлично заглушали мяукающие звуки томных мелодий, шарканье ног и чью-то откровенную возню в коридоре.
Она никогда не отказывала в просьбе дозвониться домой тому или иному мальчику и, когда к телефону подходила его мама, про которую было известно, что та не одобряет слишком раннего общения сына с особами противоположного пола, прямо, ничуть не смущаясь, что называется, «на голубом глазу», просила к телефону Славу, Игоря или Валеру, радостно представляясь при этом и интересуясь здоровьем мамы и ее успехами на работе. Надо ли говорить, что отказа она не получала никогда.
Что же касается процедуры примирения парочек, которые находились в том блаженном возрасте и состоянии, когда ссоры так же сладостны, как и неизбежны, то Галина слыла в этом вопросе наилучшим, а по существу, единственным в их дружной округе специалистом, так что ей приходилось выступать подчас поверенным обеих сторон, разумеется, не ведающих об этом. Словом, Галину любили настолько, что даже не жалели, с юношеским непосредственным эгоизмом воспринимая ее внешность и все вытекающие из этого последствия как нечто совершенно естественное, просто именно так определенное природой. Никому же в голову не пришло бы, к примеру, жалеть чью-то престарелую бабушку за то, что дедушка у нее давно умер, а другие дедушки что-то не очень обращают на нее внимание.
С тем, что жизнь Галины, по всей видимости, и далее будет складываться именно таким образом, то есть как жизнь доброй и жизнерадостной старой девы, правда, обладающей большим количеством друзей, смирились все: и родители, и уж тем более старший брат Александр, и сама Галина. Был период, когда она героически пыталась бороться со своим уродством, изводя себя диетами, настойками, травами, таблетками, сеансами кодирования и визитами в тренажерный зал. Однако к чести ее надо сказать, что этот период закончился довольно скоро и она пришла к твердому убеждению, что не в состоянии бороться с собственным телом, какой бы высокой ни была цена победы. Конечно, ночами она часто плакала, особенно начитавшись романов или насмотревшись романтических историй по телевизору, а иногда позволяла себе даже немного помечтать о каком-нибудь чуде, которое возьмет да сотворится само собой, без всякого постороннего участия.
Чуда не происходило, а Галина между тем, следуя по стопам матери, закончила фармацевтический техникум и оказалась за прилавком той же аптеки рядом с их домом, где все это время работала мать, что было очень удобно им обеим и приятно постоянным посетителям. Дни потянулись ровные, спокойные, похожие друг на друга и почти полностью предсказуемые. Галина готовилась встретить свое тридцатилетие.
Однако именно в ту пору кто-то, уполномоченный принимать подобные решения, счел, что черная полоса в жизни Галины Истратовой, которая, если честно, ею самой воспринималась уже скорее как серая, исчерпала лимит своей протяженности и должна смениться ноной, давно ожидающей своей очереди полосой — белой.
Семья Сурена Погосова бежала из Баку, пережив гам сполна все страшные события, испытав все, что положено было испытать людям, которых не убили случайно, потому что приняли дверь их квартиры в покосившемся доме-скворечнике армянского квартала за дверь кладовки или сарая — таким убогим был вход в их жилище. Но благодаря именно своей вечной бедности они выжили. Однако стали свидетелями того, как опьяненный человеческим страхом более, чем человеческой кровью, напрочь лишенный рассудка жуткий молох, в который сублимируется биологическая масса — толпа, во имя чего бы изначально ни собрались поглощенные ею люди, методично, последовательно и с потрясающей кровавой изобретательностью уничтожил всех до одного их соседей, числом более пятидесяти, включая древних стариков, старух и только что рожденных младенцев. Первые дни после этого Сурен не был уверен, что им повезло. Отчасти он оказался прав: довольно скоро выяснилось, что его сестра Марина лишилась рассудка. Уже в Москве, где их приютила тетка, сестру поместили в психиатрическую больницу и ничего утешительного даже в самом отдаленном времени не обещали. На руках Сурена и его зятя остались парализованная мать и двое маленьких детей. Возможно, вдвоем им было бы легче противостоять ударам судьбы, но зять, крепкий красивый парень, как выяснилось, держать удар-то как раз и не умел. Он удивительно быстро спился, стал надолго пропадать из дома и вскоре исчез совсем, не подавая о себе вестей уже несколько месяцев подряд. Искать его Сурен не стал. Теперь в небольшой двухкомнатной квартире их осталось пятеро: тетка, младшая сестра его матери, несколько лет назад овдовевшая, его парализованная мать, двое племянников и он сам, Сурен Погосов, математик по образованию и неплохой, почти профессиональный шахматист.
— Ах, почему Клара смогла заставить Гаррика заниматься серьезно, а Асмик тебя — нет? — постоянно вздыхала тетка, столь фамильярно поминая всуе нынешнего чемпиона мира по шахматам и его непреклонную маму.
Себя она гордо именовала «музыкальным работником». На самом деле это значило, что она подыгрывала на пианино детишкам в нескольких близлежащих детских садиках, теперь же, как назло, вышло так, что ее услугами пользовался только один из них. Были, правда, еще и частные уроки, но от них скоро тоже пришлось отказаться. Избалованные московские ученики, а более того — их родители, отнюдь не испытывали восторга от того, что их отпрыски постигают азы музыкальной грамоты в компании с парализованной женщиной и двумя ее постоянно галдящими внуками грех и пяти лет: комнаты в квартире были смежными.
На работу Сурена не брали: фатально не решался вопрос с пропиской, хотя после долгих мытарств они получили все же статус беженцев, а томившаяся от избытка свободного времени и неуемной, несмотря на преклонный возраст, энергии тетушка обивала пороги всех известных ей столичных инстанций, требуя прописать на ее кровную жилплощадь несчастных родственников. Впрочем, Сурену иногда казалось, что так много времени проводит она вне дома еще и потому, что просто не чувствует в себе сил быть постоянным участником не прекращающегося ни на минуту броуновского движения, которое легко имитировали на территории обеих комнат и всех подсобных помещений квартиры его племянники. Что чувствует при этом их бабушка, его парализованная мать, Сурен старался не думать.
