Еще одно: у нас нет железной дороги. Может быть, и плохо для промышленности, но ведь железная дорога – зло, несвобода. Как не любил ее Толстой и как любили большевики! Наш паровоз вперед летит и прочее, тормозной путь полтора километра, то ли дело автомобиль. Мне обещает подарить его один разбогатевший ученик, жду, может, и вправду подарит, чудеса бывают. И вот сяду я на автомобиль, поеду в Пушкинские Горы или даже в Болдино, поброжу по святым местам, а там, глядишь, встречу учительницу, непременно в очках, незамужнюю или разведенную с ребенком. «Как вам экскурсия?» – спрошу ее, она ответит не очень впопад, но так, чтобы я узнал: «Затейливо». Довольно скоро я скажу: «Вы мне понравились сразу, как я вас увидел, – она засмеется, словно не поверит. – Клянусь вам». «Не клянитесь ни небом, ни землею», – нахмурится учительница, а я продолжу: «Ни веселым именем Пушкина». Посмотрев же Болдино, мы сядем в машину и поедем прямо ко мне, безо всяких разговоров и договоров. По дороге сыграем в игру. «Песнь песней», – скажу я, а она ответит: «Сказка сказок» (ее любимый фильм, мой тоже), – «Сорок сороков», – «Святая святых», – «Суета сует», – «Конец концов», – «Веки веков», – и учительница сдастся.
Много во что можно поиграть, да только машины у меня, к сожалению, нет. Будь я проворнее, продал бы дачникам часть земли (участок большой), перестроил дом, машину купил, и еще бы осталось. Земля у нас за десять лет подорожала в сто раз, я не шучу – в сто. Так что человек я вполне обеспеченный, только распорядиться не умею. Надо бы поспешить – на мою землицу уже зарится соседка, но только не умею я ничего сделать вовремя. Да и бедненьким быть как-то лучше выходит, провинциальному учителю бедность к лицу – это я знаю из предмета, который преподаю. Мне живется тепло. Опасно, грязно – не станем продолжать метафору – пахнет, конечно, пахнет, но об этом тоже потом.
У меня, повторяю, чудесные родители. А у деревенского мальчика (отслужу-отсижу) таких родителей нет и не было. Сын алкоголиков, грубая жизнь с детства, ограбит магазин, не от голода даже, из удали, или спьяну подерется, – как судить такого человека? А если девочку изнасилует? А если убьет? С какого моментаребенок начинает за что-то отвечать и начинает ли?
Одного мальчика лет шести я перед прошлым Новым годом подобрал на остановке, он был едва одет: кажется, пришел побираться и еще не знал, как это делается. Взял я его с собой на елку к москвичам (про дачников – отдельная история и тоже впереди), мальчика помыли и одели, надавали вещей, много, увлеклись, пришлось провожать, да и темно стало. «Наша квартира», – говорит он, а там комната такая, совсем безо всего, только кровать железная с кучей тряпья, а поверх – голый дядька, грязный, пьяный, конечно, и запах. Я его прикрыл (противно видеть наготу, я и бань поэтому избегаю), пробовал что-то объяснить про сына, про мешки с вещами, что нужен порядок, а дядька меня и спрашивает: «Ты православный?» Я замялся, не люблю об этом, а он качнулся так и говорит: «Русский?» «Да, – отвечаю, – русский». «И зачем тебе – вещи, порядок? Я вот – русский, и мне ни-че-го не надо». Сам как будто удивлен. Почему, почему ему ни-че-го не надо? А мальчика его я на другой день снова встретил – раздетый и клянчит. Он не признал меня, хвастается: «Вчера в таком доме был, москвичи живут… наво-рова-а-ли!»
То – дети. А взрослый народ и вправду себя позабыл, не чувствует, что он – часть целого. Я проверял: почти никто не помнит телефонного кода – не даем мы свой номер за пределами города, нет нужды. Был Будда, были Шекспир и Пушкин, а вот я – житель такого-то городка, телефонный код наш такой-то, – вот как должно быть. В глубины народного сознания и прочее верят теперь только дачники, а у нас все смотрят телевизор. Не от усталости, нет большой усталости (по вечерам работают одни продавщицы), не потому, что жизнь тяжелая, она легкая, неголодная – а так, заполнить дырку.
Итак, родители мои живы, братьев и сестер не было и нет, и в коротком списке моих потерь Верочка – самая главная, в сущности, единственная. Вспоминаю ее ежедневно, даже, может быть, ежечасно. Всегда – когда сталкиваюсь с умненькими, живыми девочками, а они среди моих учениц попадаются. Одна тут недавно спросила: «Сергей Сергеевич, раз запятые ставятся по правилам, то зачем они вообще нужны?» Почему мне самому этот вопрос не приходил в голову, и почему я не умею на него ответить? «Надо подумать, – говорю ей, – надо подумать». Ради такихумненьких я и работаю.
Чтобы покончить с дачниками: незадолго до окончательного Верочкиного отъезда мы сидели с ней на веранде, пили чаек и писали для выпускницы Полины вступительное сочинение в какой-то бессмысленный вуз (Академия сервиса, что-то такое, берут всех подряд, телефоны на экзаменах не отнимают). «Духовный мир провинциальных дворян в романе „Евгений Онегин»«– такая досталась нам тема. «Etot mir izobrazhen v glavakh so IIpo nachalo VII, – писали мы, – Онегин спасается бегством в этот мир из мира большого, из Санкт-Петербурга, от лжи большого света. – Предполагалось, что Полина каждой нашей мысли даст развитие и форму. – Незатейливое простодушие деревенских соседей, – Он в том покое поселился, / Где деревенский старожил… Встречает друга, Ленского: Его душа была согрета / Приветом друга, лаской дев. Интересы: Их разговор благоразумный / О сенокосе, о вине, / О псарне, о своей родне. Парад провинциального общества – на именинах у Татьяны. Их отличают простота, непосредственность интересов, однообразный уклад, не любовь, а скорее привычка друг к другу. Неструктурированный день, много свободного времени: Татьяна в тишине лесов / Одна с опасной книгой бродит… У людей с душой – расцвет иллюзорного мира: Вздыхает и, себе присвоя / Чужой восторг, чужую грусть… Главная особенность провинции – отсутствие настоящих жизненных впечатлений, особенно у женщин. – Так и написали: „особенность»– „особенно», потому что спешили. „Esche?» – спрашиваем, – „Da, da, p-ta», – просит Полина. – Серьезное отношение к жизненным принципам: родись Татьяна в СПб, она не достигла бы той искренности с ЕО ни при первом объяснении, ни потом. Большая строгость и простота, чем в столицах. Онегин живет по столичным законам, которые не подразумевают ни глубины, ни искренности. Потому он по небрежности убивает Ленского, делает несчастной Татьяну. Не надо, конечно, идеализировать ситуацию, – советуем мы Полине. – В провинциальной жизни, как и в столичной, есть чванство, глупость, шутовство, в более откровенных, а потому – гротескных формах». – Тут Полина нас поблагодарила, пора было переписывать набело. А мы с Верочкой подумали: да ведь это про наших дачников написалось.
Дачники попроще заходят в магазин голые по пояс (мужчины), в Москве они так себя не ведут. Дачники посложнее понимают, что ходить так – хамство и что обижать никого не следует, и все равно обижают. Питерские немножко отличаются: у них имена-отчества, у москвичей только имена.
Где-то в столицах защищают диссертации, книги издают, происходит что-то существенное, литераторы хлопают друг друга по физиономиям, а тут – разве можно всерьез принимать эту милую, теплую, грязненькую жизнь? Несерьезная влюбленность (Верочка испытала ее на себе), несерьезные правила поведения. Тут и умирать-то как-то несерьезно: несерьезный инфаркт, дачный вариант (каждый год все же несколько дачников помирают). Лето кончится, принесут в подарок недоеденное, недоиспользованное, звоните, когда соберетесь в Белокаменную. Соседка сживает меня со света, но дачники прямо от меня направляются к ней в «Пельменную» – поесть, посидеть, «потусоваться».
Про Верочку. Она была хороша до такой степени, что все мужчины, кроме последних пропойц, замолкали, оборачивались, а то и шли ей вслед. Особенно красива была Верочка в жесте, в движении – рук, головы, плеч – никакой угловатости, неловкости, никогда. Верочка училась в моем классе лет с тринадцати-четырнадцати и до конца школы. «Зачем не с глаголами всегда писать раздельно? – первое, что от нее услышал. – Как бы удобно было иногда – нехочу, нелюблю!» Посмотрел я на нее тогда внимательно и подумал: классическая жертва, прямо Марина Цветаева, – или теперь подверстываю воспоминания к дальнейшему? Сразу надо было записать, а то уже многое позабыл. То есть помню как будто все и в то же время не могу сказать ничего определенного, как о своей маме.
Верочка очень ко мне тянулась. Да и я любил ее, конечно, любил, но сам же и оборвал все, когда она попробовала заговорить, какая я ей пара? «Это у тебя от чтения, Верочка, и лечится тоже – чтением», – вот и все между нами объяснение. Но чай пить у меня не перестала – соседи, все запросто, неструктурированный день. Еще одно, Верочка никого не судила: «Как один человек может судить другого? – такой абсурд!» Ксения, мать ее, ревновала, на собрания посылала отца – коммуниста Жидкова, так мы его называем, он уже с ними не жил. А был когда-то большой человек, второй секретарь райкома. Ксения его бросила, стал болеть, сидел у меня на собраниях какой-то желтый весь, ничего не понимал, говорить с ним было невозможно.
