Жизнь довольно быстро подтвердила убеждение де Сталь, что если бы русские дворяне больше времени проводили в имениях, а не в Петербурге, земля по плодородию почвы и климату содержала бы их лучше службы. С этой мыслью она даже дважды выступала в дворянском собрании, оба раза речи ее были встречены хорошо и многими поддержаны, но результат был лишь один: за ней теперь уж окончательно утвердилась репутация женщины со странностями.
Правилу не покидать имения без крайней надобности она следовала неукоснительно, не уехала она никуда из своего Соснового Яра и во время эпидемии холеры, которая летом пятьдесят первого года охватила юг России, а к сентябрю докатилась и до Тамбова. Кажется, единственная из окрестных дворян. Не заперлась она и в доме, как поступили те, у кого не было денег сняться с насиженного места; довольная собственной смелостью, она, как и было заведено, продолжала ежедневно объезжать поместье, лично наблюдая за всеми работами. Единственное, что она сделала, чтобы предохранить себя от болезни, заказала в Осколе собственной конструкции весьма необычный портшез. Кроме деревянного низа, в котором для притока свежего воздуха просверлили множество мелких отверстий, все пять его прочих сторон, крепившиеся друг к другу на шарнирах, были изготовлены из красивого, травленного свинцом богемского стекла.
В этом стеклянном ящике — его носили четверо крестьян и сопровождал приказчик — она велела поставить обитую голубой тафтой кушетку, единственную вещь, которую купила еще во Франции, и теперь передвигалась, возлежа на ней в длинном кисейном платье, белой кружевной шляпке и в белых же бальных туфельках, которые очень любила и которые ей очень шли. Чтобы уж наверняка себя обезопасить, она внутри ящика зажигала ароматические свечи. В деревнях и в соседних усадьбах ее удивительный паланкин стал буквально за один день известен каждому и произвел огромное впечатление на всех, от господ до крестьян, что Сталь весьма забавляло и веселило.
Летом того же года она по другую сторону реки, в соседней Воронежской губернии, прикупила еще одну деревню, Соловку, вместе с деляной строевого леса и в конце сентября, когда бумаги были наконец оформлены, уже законной владелицей отправилась ее осматривать. Холера к тому времени улеглась, но она все равно решила ехать не в коляске, а в портшезе. Едва они по мосту перешли через реку, Сталь еще со спины обратила внимание на молодого человека, который шел впереди. Только потом она сообразила, чем он привлек ее взгляд: одет незнакомец был явно по-господски, но повадкой и походкой напоминал скорее простолюдина. Последнее сразу бросалось в глаза. Чтобы проверить впечатление, она захотела посмотреть на его лицо, но он шел налегке и, как ее носильщики ни старались, догнать им его было трудно. В конце концов ей стало скучно гадать, кто же это, и она задремала.
Спала она сладко и, по всей видимости, долго, а потом неожиданно была разбужена шумом, бранью, но, главное, тем, что паланкин остановился. Еще не успев толком проснуться, она прямо перед собой увидела стоящего на коленях того самого юношу. Глядя на нее в упор, он попеременно то быстро-быстро крестился, то начинал яростно рыться в кошельке, успевая к тому же обороняться от приказчика, старавшегося столкнуть его с дороги. Зрелище было до крайности забавное. Как она и думала, на вид он был совсем мальчик и, похоже, из тех, кто на этой земле прочно себя не чувствует. Лицо у него было милое и хорошее, и ей пришла в голову мысль с ним поговорить, может быть, даже взять с собой в новое имение. Она уже открыла рот, чтобы подозвать мальчика, но тут он наконец нашел в своем кошельке что искал, и, как крестьяне ни пытались помешать, ловко положил на окантовку стекла копейку, после чего бросился бежать.
Увидев, что Сталь проснулась, приказчик виноватым голосом принялся оправдываться, но, что он говорил, она не понимала и сама никак не могла сообразить, что произошло, и только потом ее вдруг осенило: мальчик принял ее то ли за статую, то ли за живую Деву Марию. Сегодня в православных храмах как раз отмечали Богородицын день, и утром крестьяне приходили к барскому дому, чтобы поздравить ее с праздником, принесли по обычаю хлеб-соль, в ответ одарила их и она, теперь же ее саму приняли за Богородицу. Это было так невозможно смешно, что ее, Евгению Францевну Сталь, которую вся округа считала старой девой, теперь вот приняли за Деву Марию, что она, снова вспомнив, с какой решительностью и одновременно ужасом мальчик только что пожертвовал ей копеечку, начала хохотать будто ненормальная и все не могла успокоиться.
Потом крестьяне понесли портшез дальше, но ей после этой истории хотелось сумасбродничать, делать глупости, и она не придумала ничего лучшего, чем заставить людей возвратиться обратно, искать свалившуюся монету. Угомонилась она лишь тогда, когда в дорожной пыли копейка наконец была найдена и приказчик передал ей ее из рук в руки. В итоге до Соловки они добрались лишь в сумерках, осматривать что бы то ни было стало поздно, да и надо сказать, что заниматься делами ей сегодня совсем расхотелось. Она лишь лениво отметила, что крестьянские избы плохи, многие даже покосились, службы полуразрушены, так что если бы она поехала в коляске, поставить на ночь лошадей было бы некуда, а господский дом каменный, что для здешних мест редкость, и, на первый взгляд, сохранился сносно.
Дом был в два этажа, и она приказала постелить себе на втором, в маленькой угловой комнате, где был камин и ее легко и быстро можно было согреть; паланкин же, поскольку сарая нет, оставить на первом этаже в большой зале для приемов. Едва стало тепло, она сразу же легла. Однако доспать спокойно ей снова было не суждено. Под утро снизу послышались крики, ругань, все очень походило на ее утреннее приключение, и, когда она, так никого и не дозвавшись, сама оделась и спустилась на первый этаж, крестьяне, еще не остывшие от схватки, рассказали, что только что тот же человек дважды пытался проникнуть в дом и разбить ее портшез. Причем второй раз они поймали его уже в сенях, хотели связать, но он дрался как бесноватый, в конце концов вырвался и убежал.
Она спросила их, не говорил ли незнакомец, чем портшез ему не угодил; они подтвердили, что да, говорил, вернее, все время кричал, что он уничтожит чары, разобьет хрустальный гроб и освободит Спящую царевну. Она знала эту сказку, и ей вдруг сделалось очень хорошо, что она теперь Спящая царевна и он больше не принимает ее за Деву Марию. В той сказке, насколько она помнила, освободить царевну и взять ее в жены должен был прекрасный принц, и она подумала, что такое сватовство было бы занятно, да и вообще к ней что-то уже давно никто не сватался. В последнее время она иногда жалела, что напрочь всех отвадила. Не то чтобы она вдруг стала готова выйти замуж, просто то ли скучала, то ли устала от затворничества, а женихи были каким-никаким, а развлечением. Сельское хозяйство постепенно лишалось для нее новизны, становилось рутиной, и она отдавалась ему без прежнего рвения. Ей не хватало новых людей, новых впечатлений, и, пожалуй, впервые за две жизни пугали одиночество и старость.
И все же она тогда решила, что сама не сделает ничего, чтобы приблизить к себе этого мальчика, хоть он мил и ей понравился. Больше того, который придумал и дал ей в своей постановке такую сказочную и романтическую роль; она была уверена, что действие пьесы, к счастью, еще не завершено, и, может быть, потому не стала ничего предпринимать. В ней сразу было это понимание, что пьеса именно его, и ей, во всяком случае в начале, не надо мешать ему, пытаться что-то изменить, только слушаться и за ним следовать. И еще: она чувствовала, что в его истории есть какой-то глубокий смысл и длиться она будет необычно, для пьес просто несуразно долго, все время обрастая новыми линиями и поворотами, а для чего все задумано — и мальчику, и ей, и другим участникам станет ясно лишь в самом конце.
* * *
В своей новой деревне, назначая „дани и оброки“, определяя порядок работ, которые необходимо будет сделать за осень и зиму, она раньше предполагала пробыть дней пять-шесть. Теперь же, после ночного происшествия, подумала, что никто ее обратно в Сосновый Яр не тащит и, если надо, она может провести здесь и больший срок; словом, если мальчику необходимо время, она ни в коем случае его не торопит и не подгоняет. В общем, она всячески готова была ему помогать, но ничего особенного не понадобилось. На следующую ночь он явился снова и на сей раз был хитрее. Зная, что вход стерегут, он попытался проникнуть в дом через окно, стал открывать ставни, но действовал неумело, шумно, крестьяне были настороже и легко его поймали. В конце концов он был отпущен, правда, сильно побитый.
Наутро, узнав об этом, она накричала на старосту и строго наказала, что если набег еще раз повторится, не причинять незнакомцу никакого вреда, а только поймать, связать и, оставив в сенях, ей доложить; а потом от жалости к мальчику проплакала весь день. Три ночи прошли спокойно, он, очевидно, зализывал раны, в четвертую же попытка была повторена. Но и на этот раз все для него закончилось неудачей. К тому времени она уже знала, кто он.
