В Ленинграде, когда Маруся подрабатывала в салоне причесок ночной уборщицей, к ним устроилась девушка Надя, с очень глупым лицом и добродушными бараньими глазами, но что-то в ней притягивало внимание, Маруся все приглядывалась к ней и наконец поняла — это был неестественно огромный бюст, подтянутый чуть ли не под подбородок. Они тогда остались одни поздним вечером, все уже ушли, и они, как всегда стали обходить все столы мастеров, отливая понемногу из бутылок шампунь, откладывая понемножку крем в приготовленную баночку, там была и кухня, где иногда парикмахерши оставляли еду и там можно было попить чаю.
Однажды они с Ирой зашли туда, и Маруся оставила свою сумку на подоконнике, а злая косноязычная старуха, работавшая там туалетчицей, сперла у нее кошелек, но потом эту старуху уволили, и убирать туалет приходилось им по очереди, а один раз туалет засорился, и Маруся долго собирала тряпкой с пола воду, смешанную с мочой, а потом прибежала парикмахерша, задержавшаяся позже других, и она очень хотела в туалет, она села на унитаз и помочилась, и вся ее моча почти сразу вытекла на пол, а Марусе снова пришлось убирать за ней, и она молча это сделала, хотя ей было и противно.
Там уборщицей работала еще одна толстая старуха, Нина Ивановна, жившая напротив в коммуналке, и окна ее комнаты выходили на лютеранскую церковь, где тогда был бассейн. Она жила одна, и когда однажды Маруся принесла ей зарплату, она внезапно загородила дверь своим толстым телом и, схватив Марусю за руку, прошептала:
— Красивая, а счастья нет! — как цыганка, Маруся и не поняла, что же это значит, старуха совсем не нравилась ей.
А тогда они с Надей остались одни и долго ходили по огромному пустому салону, а потом вышли на балкон, как раз был ноябрь, праздник, и под окном укрепили огромный красный транспарант с белыми буквами, он был весь мокрый от дождя, и ветер тяжело раскачивал его и бился о стену, они покурили, а потом вернулись — ведь нужно было подметать и мыть пол, а Надя стала переодеваться, она сняла платье, и Маруся увидела действительно нечеловеческих размеров бюст, лифчик был ей явно мал, он выпирал со всех сторон, и на нем тут и там виднелись черные синяки. Перехватив марусин взгляд, Надя с гордостью поправила лямки и сообщила:
— Вот с мужем недавно хорошо побаловались.
Но что-то в ее лице и взгляде было неясное, ускользающее и вместе с тем притягивающее, хотя в то же время становилось противно думать об этом, и Маруся резко повернулась и вышла, ей нужно было убирать педикюрный кабинет — самое противное изо всего — огромное количество ноготей и обрезков кожи, и ей приходилось задерживать дыхание, чтобы прекратить рвотные позывы.
В конце работы нужно было ставить салон на сигнализацию — а если это не получалось, что-то не работало, то вызывали мастера и ждали — ждать можно было и час, и два, и всю ночь.
И Маруся помнила, как однажды уже зимой, была ее очередь, и она вызывала мастера и села его ждать, она смотрела телевизор в салоне, пока не кончились передачи, потом она пошла прогуляться по салону, все было чисто убрано и блестело, она подошла к окну — напротив шла бурная жизнь в ресторане «Кавказский — подъезжали и отъезжали машины, заходили пары, вываливались пьяные, и по Невскому все ехали и ехали машины. Наконец внизу позвонили в дверь, пришел мастер, он за пятнадцать минут нашел неисправность и собрался уезжать, а за ним пришла милицейская машина, где сидели еще два мента.
Было очень холодно, мороз тридцать градусов, а Маруся была одета всего-то в демисезонную куртку и джинсы. Мастер сказал, что с удовольствием бы ее подвез, но им в другую сторону, и они отъехали, им было тепло там, в машине, а она, выйдя на улицу, сразу почувствовала, как ее охватило холодом, джинсы сразу заледенели, а транспорт уже не ходил и ей нужно было идти пешком от салона до улицы Жуковского.
Она пошла очень быстрым шагом, надеясь согреться на ходу, но холод проникал все глубже и глубже, и возле Гостиного Двора, не пройдя и половины пути до дому, она поняла, что не дойдет. Даже зайти погреться было некуда — все парадные на Невском были закрыты и магазины тоже. Она поняла, как замерзали в блокаду, и ей стало страшно. И вдруг рядом с ней затормозила машина. Дверца распахнулась, за рулем сидел молодой человек, он пригласил ее садиться, выбора не было — либо замерзать, либо ехать с ним. В машине было тепло, звучала блатная музыка, а водитель был под хмельком и благодушно настроен.
— Тебе куда? — спросил он.
— Мне до Жуковского.
— Ладно, до Литейного довезу, а там сама дойдешь.
До Литейного доехали быстро, она вышла, ее никто не удерживал, и она радостно побежала домой, на этот раз все же успев добежать до дому и не заледенеть.
* * *
Трофимова встретила Марусю на машине, они быстро подъехали к дому, по дороге предварительно завернув в магазин „Монопри“ — Трофимова купила четыре бутылки красного вина, а потом, махнув рукой, еще две, прибавив при этом, что Боря дал ей денег на гигиенические пакеты, но она купит себе ваты, потому что вата дешевле. Трофимова все говорила Марусе, как хорошо ей живется во Франции, поэтому, наверное, ей не хотелось ударить в грязь лицом при первой же встрече. Трофимова с Борей жили в блочном доме, вокруг стояли такие же дома — почти как в новостройках в Ленинграде, и лифт был такой же грязный, весь исписанный и изрисованный.
Они с Трофимовой зашли в маленькую прихожую, причем дверь была открыта, а на пороге лежал огромный ротвейлер, размером с небольшого теленка.
— Видишь, мы поэтому и двери не закрываем, — пояснила Трофимова, — его и так все соседи боятся.
Тут из комнаты вышла еще одна собака — ризеншнауцер, а за ней еще одна — овчарка. Маруся удивилась, почему Трофимова держит столько собак, но та ей пояснила, что Боря работает охранником на одном заводе, и собаки ему просто необходимы, да к тому же Трофимова их очень любит. Собаки окружили Марусю и молча мрачно и враждебно смотрели на нее. Марусе стало не по себе, хоть она тоже любила собак. Она захотела погладить ризеншнауцера и уже протянула было руку, но Трофимова закричили:
— Не трогай! Она терпеть не может чужих!
Маруся в ужасе попятилась, а Трофимова, загнав собак в кухню, провела ее в комнату. Там на полу у телевизора сидел небольшого роста мужичок с черными волосами, в джинсах, и играл в компьютерную игру.
— Вот это мой муж, Борька, — познакомься, — Трофимова подтолкнула Марусю вперед. Но Боря даже не повернул голову, и не обратил на Марусю ровным счетом никакого внимания. Он был весь поглощен игрой.
— Черт, — пожаловался он вслух, неизвестно к кому обращаясь, — вот эти ниндзи никак не могут пройти через эту гору, им эти мудаки мешают, а звездочки уже все кончились, блядь!
Он был не на шутку взволнован.
— Ну ладно, — сказала Трофимова, — пошли на кухню, а то он очень занят.
Они с Марусей устроились за столом в кухне и, открыв первую бутылку, разлили вино по чашкам.
— Бутылку спрячь, — прошептала Трофимова, — а то Борька мне пить не разрешает.
Маруся замаскировала бутылку за большой коробкой с собачьим кормом, и они сидели и мирно потягивали красное вино. Потом Трофимовой понадобилось ненадолго выскочить в магазин, в это время пришла ее дочь Полина, высокая худая светловолосая девочка лет шестнадцати, волосы у нее были закручены штопором, голос был низкий и хриплый, на Марусю она посмотрела, как на пустое место, и даже не поздоровалась.
А Боря, тем временем, прошел на кухню и, усевшись напротив Маруси на место Трофимовой, сказал:
— Привет! Ты что, с Ольгой в школе училась? Ну и как она была, ничего? Она же просто блядь, понимаешь, блядь и ничего больше. У нее даже был так называемый „голубой“ период, как у Пикассо, когда она с педерастами жила — представляешь себе? А француза ты ее видела? Француз-то ей попался помоечный, как раз по Сеньке и шапка, у него вся спина была покрыта таким лишаем, псориаз, что ли, но он правда очень любил ее дочку, занимался с ней и даже устроил в дорогой колледж. Ну а она на него совсем плевала, совсем, ну я и думаю — как же это так, это же просто безнравственно, так нельзя. А подруги у нее — ты видела? — да просто все были валютными проститутками, правда, попадались и настоящие красотки, — тут уж ничего не скажешь, но были и не очень, правда, уродин не было. А Ольга — ну что ж, я конечно сперва с ней пару раз так от нечего делать, да и вообще — почему бы не доверить за щеку, если сама предлагает, а мне тоже от этого польза. Но к проституткам я никогда не ходил, разве что уж если сперма совсем в голову бьет и из носа капает, а так они неприятные — просто автоматы какие-то, у них все на время, постоянно на часы показывают, время, мол, деньги, и это здесь нормально. А то, что про меня Жора сказал, что я ни одной юбки не пропускаю — так уж точно он педераст — такое бабе говорить! С ним все ясно! Я раньше в Питере всех писателей знал, и ту, что в инвалидном кресле под конец жизни ездила, известную писательницу, она еще вышла замуж за красивого юношу, гораздо моложе ее, а он оказался педерастом, любил мальчиков. Так он ей только и делал, что повторял: „Когда же ты сдохнешь, старая сволочь?“ — и ходил возле нее с такой рожей, что просто испугаться можно было, а сам жил за ее счет и все гонорары проедал и тратил на своих дружков. Она ничего сделать не могла, ужасно злилась, но его все равно продолжала любить…
