Скажи, зачем так недооценивать свои возможности? Почему ты думаешь, что к защите диплома «в твоей голове не будет ни одной умной мысли»? Будет!.. И мы, грешники, когда-то думали, что подойдем к защите дурни дурнями. Ан ничего, пронесло. Даже прогремело отделение ПГС — как-никак десять отличных дипломов из тринадцати мы взяли! А вы, юные друзья и продолжатели наших подвигов, чем порадуете Родину? Ладно уж, десяти не прошу. Пусть только один будет — твой…
Слышишь меня? Я люблю тебя, я жду нашей встречи, очень-очень жду. И ты жди… «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Какое хорошее стихотворение, правда?.. В нем и тревога, и грусть, и надежда, и вера в силу любви…»
«8 марта.
Сегодня такой светлый, теплый и радостный день, моя любимая! 8 марта. Ваш (и наш, конечно) прекрасный праздник. Звучат по радио хорошие нежные песни, посвященные тебе, моя ласковая. И вспоминаются невольно стихи нашего земляка Алексея Решетова:
За что на свете женщин любят
Всего сильней и горячей?
За непослушные ли губы
Или за дымчатость очей?
А ты, отшельником отшельник,
Всю жизнь один. Кругом тайга.
Тебя дурманил пол волшебный
На репродукциях Дега.
О кружку с чаем руки грея,
В сторожке тесной и косой
Ты тосковал тоскою Грэя,
Еще не знавшего Ассоль…
Ты одинокий лист на ветке
Жалел за горькое житье…
Ты любишь женщину навеки
За одиночество свое.
Теперь я не одинок, теперь есть у меня ты. Уже весна за окнами, тают снега, чернеют сопки и степь, скоро они зазеленеют, потом пожелтеют. И снова покроются снегом. Будут еще жаркие летние дни и туманные зимние рассветы.
…Все еще будет,
южный ветер еще подует,
— и весну еще наколдует,
и память перелистает,
и встретиться нас заставит.
В этот хороший день целую тебя крепко-крепко.
Всегда твой Сашка».
«9 марта.
С утра все из рук валилось, никак не мог сосредоточиться: над какой-то ерундовой схемой переключений просидел два часа. А днем получил два твоих таких нежных письма, что все дела стали сами собой делаться… Ты поэт, Татьянка, хоть и пишешь в прозе. Как трудно мне было бы, не будь этих писем, не будь в моей жизни тебя. Но ты есть, и мир кажется прекрасным, и свежим — весенний воздух, и небывало ярким — солнце…
Спасибо за фотографию новогоднюю. Смотрю на нее и вспоминаю. Все-все, каждый наш шаг, каждый жест твой… А вот себя на фото не узнаю. Все как сон, не верится, что это я стою рядом с тобой — какой-то я неузнаваемый в своем гражданском костюме; здесь привык к этим гимнастеркам, и гражданский человек кажется восьмым чудом света. Ничего, скоро-скоро я сам стану «восьмым чудом».
Да, Татьянка, воистину грандиозная мысль тебя осенила: приехать в отпуск ко мне. Тогда и в этом холодном краю зацвели бы цветы на снегу. Но лучше пока не думать об этом, ведь это пока что твоя мысль, а не цель. Цель у нас с тобой одна — встретиться навсегда. И, знаешь, мне кажется, что, если, мы увидимся здесь на три дня (на больший срок увольнения не дадут), нам невыносимо трудно будет расставаться еще на 8 месяцев. Я счастлив был бы, очень счастлив увидеть тебя здесь хоть на день, хоть на час, на минуту, но за это счастье пришлось бы потом жестоко расплачиваться новой разлукой. Одна разлука все-таки легче, чем две. Но я предоставляю тебе право решать…
И реже называй меня «чудесным человеком» — зазнаюсь. Типун мне на язык. Никогда не зазнаюсь. Никогда, потому что знаю, что такое любимый человек: это — все! Сколько нежных слов хочется сказать тебе!..
Родная, что со мной? Я не могу кончить письмо, понимаешь? Я хочу еще и еще, тысячу раз повторять: любимая, любимая, любимая… Помнишь эти слова: «Черпай силы, любимый, в сердце моем…»
Я силен тобой, силен и необычайно счастлив, живу тобой».
«10 марта.
Слушайте, вы, борцы за свободу, что это вы с незабвенным Петром Петровичем поладить не можете? Смотрите, вспомнит он ваши козни! Да, «приятно» вспомнить, как мы с ним четыре года жили «душа в душу». Доводили друг друга до ручки.
Вызовет он меня, бывало, в свою тайную канцелярию, вежливо посадит против себя, возьмет авторучку и начнет для солидности перелистывать свою «черную книгу», или, как я ее называл, кондуит. Сидим, смотрим друг другу в глаза — молча обмениваемся «комплиментами». Потом он кашлянет и:
— Ну что? Как дальше жить думаете?
— А я не думаю.
— Ну, а с английским языком как?
— Прекрасно: все ругательства выучил.
— Как так прекрасно? Ведь за семестр двойка выходит.
— Пусть выходит.
— Пересдавать надо, договоритесь с преподавателем.
— Вам надо, вы и договаривайтесь…
Ох, каким я дураком был, Татьянка, вспомнить страшно, каким наглецом, сколько обид из-за пустяков доставлял преподавателям! Дорого мы, дурни, обошлись техникуму, только поздно поняли это…»
Вероятно, сразу после того диалога и был я приглашен в техникум, к Петру Петровичу.
— Не пойму, что происходит с вашим Сашей, — хмуро начал он. — Просто отказываюсь понять. Ведь лучший был, ну буквально во всем. Лучший и первый. И вот вам пожалуйста…
Петр Петрович говорил об этой злосчастной двойке с таким видом, что можно было подумать, будто под здание техникума заложен фугас огромной убойной силы.
Озадаченный, сбитый с толку, брел я домой. Спрашивал себя: что случилось? Знаю, как увлекался ты языком, как переводил рассказы О'Генри, иные страницы которых получались ну прямо-таки здорово. И — двойка за семестр! Ничего не понимаю.
— Можешь ты объяснить это, Саня?
— Конечно, — ответил ты.
— Ну…
— Отказывался отвечать урок.
— Когда?
— Не раз.
— Но ты же любил предмет… Или остыл?
— Остыл? Разве это не смешно!
— Но что тогда? Готовить забывал? Не ладилось что-то?
— Да нет же, не забывал, готовил, ладилось все, все знал…
— Но не отвечал почему?
— Не хотел.
— ???
— Сядем, — говорю я и опускаюсь на стул. — Поговорим откровенно: вначале мне нужно понять тебя. Помоги. А выводы после.
— Вот это правильно! — обрадовался ты. — А в техникуме у нас или спешат с выводами или вовсе не делают. К чему крайности?
И ты объяснил все.
Напрочь отвергающий зубрежку, опускаться до которой не желал, привыкший вникать и думать (недаром «думать» — твое любимое слово), ты всегда стремился дойти до истины. Это приметили. И скоро ты выдвинулся, как сказал Петр Петрович, в число «первых и лучших». Ты всегда знал урок. Первым брался за все трудное — будь то комсомольские дела или добрая черная работа на субботнике, с лопатой, пилой, топором. И всегда все — на совесть. И не затем, чтоб заметили — просто все время был самим собой. И точка.
Все чаще тебе поручали нелегкие и неотложные дела, и все они получались тоже на совесть. Ты не умел иначе.
И вот кто-то, не иначе как в приступе педагогической растерянности перед чем-то, начал «употреблять твою персону» (твои слова) в качестве некоей воспитательной «панацеи»: смотрите на него, равняйтесь на него… берите пример с него… И вряд ли стоит удивляться, что вскоре иные из ребят стали глядеть на тебя как на сиреневую козу в стаде, и ты не мог этого не почувствовать.
Ну и взбунтовался однажды. Начался этот «бунт» с английского: ты перестал отвечать урок.
— Пойми, папа, просто надоело. И решил доказать: могу тоже учиться на двойки, если захочу.
Вот куда забрело с пустяков… Конечно, поразмысли ты всерьез, можно бы иначе — проще, умнее, что ли. Но мне, в конце концов, было важнее, против чего ты протестовал столь прямым, даже несколько топорным способом.
Но желаемого ты достиг: славословие будто дождичком смыло.
И все стало на свои места.
И никаких двоек больше.
И диплом с отличием…
Но в письме к Татьянке об этом ни слова.
«…Ладно, чего уж там, что было, то было… Ты мне скажи лучше, почему ты считаешь себя «немножко суеверной» и какие такие сны у тебя сбываются, товарищ воинствующий атеист? Нет, Татьянка, сны не сбываются. И тот мой сон (ты помнишь?) никогда не сбудется. Во сне я не мог найти и догнать тебя, ты затерялась среди лабиринта улиц… Во сне я потерял тебя. Но зато нашел наяву и никогда не потеряю больше, никогда!
Уже поздно, но я кончаю писать не потому, что спать хочу, а потому, что надо доделать одну вещь. Если к завтрашнему утру не сделаю, меня «повесят». А чтобы не огорчать тебя такими перспективами, надо еще поработать часок-другой. До свидания, родная. Будь веселой, не скучай, ведь ты у меня умница…»
«11 марта.
Итак, что у нас завтра? 12 марта. Выборы… В этот день, единственный в году, не прозвучит команда «Подъем!». Спи сколько влезет и даже больше. Хочешь — спи до завтрака, хочешь — до обеда или ужина, это смотря по согласию желудка. Лентяи мы, что сделаешь…»
