Зачем я уехал оттуда?! Зачем… При мне всё было спокойно и мирно!
Я просто мироносец какой-то (только прошу не путать с «женами-мироносицами»)! А впереди Армагеддон…
Господи, что будет с Россией, если я когда-нибудь надолго уеду из неё…
«А что в ней хорошего и доброго сейчас, когда ты здесь!?» — отвечает мне Господь.
Моня покинул Святую землю до этой жуткой бойни. Ему повезло. И ладно, иначе он был бы в самой гуще… Иначе он просто не умел, ведь ему всё равно предстояло пасть «на той единственной гражданской…»
Моня понял, что «на исторической родине» никакой он не еврей, а самый что ни на есть русский, и хоть ты лоб расшиби, никому там ничего не докажешь — из россия-нии, значит, русский — всё! печать! штамп! — русский!
Лбом об стену!
Русский еврей? нет, просто — русский! и всё!
Русский! Хоть тресни! Хоть обрежься до ушей! Хоть пейсы до пят! Хоть вызубри наизусть Тору и весь (о-о-о, Боже праведный!) Талмуд! Хоть что… Русский!
Да, братья и сестры мои… именно там, в святой, запо-веданно-обетованной Ерец-земелюшке Израелевской (которую один мой добрый друг, еврей, называет запросто — Израилевкой), именно там Моня и понял — как херово быть русским!
В ночь школьного выпускного бала Моня с Микой Каменским, тоже знатным внуком знатного деда, в подвале заброшенного дореволюционного доходного дома, что стоял напротив их школы, ублажали дурочку-семиклассницу из соседней школы. Она забрела на их бал и была очарована двумя статными, жгучими и лишь совсем немного прыщавыми юношами. Она сама пошла с ними на край света.
Дурочке хватило трех глотков портвейна из бутылки, чтобы основательно окосеть.
И всё же она не поняла своего счастья. Она вопила и пыталась кусаться. Моня с Микой быстро научили девчонку хорошим манерам, надавав ей оплеух. А чтоб помалкивала, легонький плащик заворотили на голову. Зад у девчонки был тощий, но крепкий. Моня долго не мог возбудиться и злобно щипал семикласницу за её тощий зад, будто она была виновата. Оба точно знали, что дурочка этой ночью будет гордиться до самого замужества, уже назавтра станет задаваться перед подружками, нос задирать и привирать, как её обхаживали, и какими красавцами были парни с которыми она разделила чудную ночь любви — а подружки будут вздыхать и злобно завидовать счастливице, и ждать, когда же их приметят… и затащат в подвал.
Моня с Микой не спешили. Хотя их очень ждали на выпускном балу.
Моня с Микой прощались с молодостью.
Им было светло и грустно.
Оба успели сделать своё дело, когда в подвал забрёл местный участковый. Он было окрысился на парней, но когда узнал, из какой они школы, да из какого дома на набережной, извинился, дал дурочке пинка под зад и припугнул, что коли ещё приставать станет к порядочным людям, доставит в участок. Перепуганная насмерть семиклассница испарилась, будто её и не было.
А Моня пошутил:
— Дурак ты, сержант, мог бы и сам натянуть деваху…
— Третьим был бы, — добавил Мика. Мент обиделся.
— Ну-ну, не балуй! — погрозил он ребятам. И ушёл, грызя семечки.
От греха подальше.
Мент был смышлёный, и имел доходное место. Моня с Микой вернулись на бал. Прощальный вальс! Через три года Мика уехал в Канаду к доблестному папаше-разведчику. И оба остались там, правда, ещё через год Мика прислал письмо из Чикаго. Моню за это письмо в университете по-отечески взгрели… хотя по глазам членов комитета Моня видел, Мике завидуют все — он давно не встречал таких горящих и масляных глаз.
В комитете тоже были сплошь внуки и правнуки самых знатных и невероятно пламенных революционеров, как, впрочем, не менее знатных и просто полыхавших революционным огнём комиссаров. Неуёмная библейская кровь пожизненных демиургов кипела в их жилах. Моня знал, был бы на его месте какой-нибудь русачок-дурачок, запросто вылетел бы из комсомола и из университета. Но русачков в их учебном заведении почти что и не было… что-то Моня таковых не встречал.
Не за них пламенные деды-прадеды мёрли в Гражданскую. Не для них светлую жизнь внукам строили. И всё равно кругом был холокост, преследования, гонения, геноцид и травля — про это Моня знал точно. Его учили жить в осажденной крепости среди людоедов, шовинистов, мракобесов, фашистов и погромщиков.
И потому Моня напевал под нос, истово и обречённо:
Я всё равно паду на той,
на той единственной гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах…
Пророкам и комиссарам всегда жилось трудно. Особенно в «этой стране». Таков был их удел.
А ныне Моня занудно и безнадежно доказывал кому-то что-то совершенно тому ненужное:
— Ведь еврей, болван, он же как лягушка в молоке. Молоко — это народ, понял? Застоится и прокиснет на хрен! А еврей дергается, дрыгается, ножками тоненькими сучит, хе-хе! — ножки тоненькие, а жить-то хочется! — сам трепыхается, и молоко сбивает — сметана будет, усёк, олух! Без еврея этого прокиснет молочко, выбросят на помойку, свиньям выльют… Вот так. Шлемозелы хреновы! Ну, бывает — и утонет лягушка, вечная память! — вздохнул Моня. — Туда ему и дорога! Жиду проклятому!
А я не мог понять — какая это ипостась Монина. Русоед-ская ни за чтоб не стала унижаться перед всякими там гоями до разъяснений… Или… Я не додумал…
— А кто сметану жрать станет?! — спросил вдруг бестолковый гой. Ему было плевать на утопшую лягушку. Моня насупился. И изрёк с надрывом:
— Жрут нас, брат, все кому ни попадя! Особенно жиды пархатые и масоны!
Лик его стал каким-то просветленным и праведным, ни дать ни взять — Серафим Саровский в младые годы или сам Святой Николай-угодник с ранними залысинами во лбу. Никола… заступник…
И мне вспомнились почему-то в бредоватом унынии, граничащем с безмятежной тихой радостью, две молоденькие супружеские пары ещё не ведающего печалей возраста, коих довелось повстречать в одном кратком плавании по средиземноморским просторам. Сидели мы с ними за одним столом в ресторане прекрасной «Принцессы Марисы» (той самой, что потом, разумеется, сгорела и затонула[31]) и они всё мололи мне какую-то несусветную чушь про какого-то Санта-Клауса. Чушь была бесконечная и беспроглядная. Как тёмная ночь над пучиной.
— …и пещеру показали, а потом кость какую-то в музее, мы ржали, блин, Санта-Клаус турецкий! Упад! Оборжёшься! Мы оборжались… просто супер-пупер какой-то!
Это была клиника. Палата для тихих идиотов-весельчаков, дебилов-балагуров и писателей-злопыхателей.
— Какой ещё турецкий? — переспросил я, совсем очумев.
— Дак он же в Турции жил! — радостно пояснила молоденькая глазастенькая женушка рассказчика. — Мы просто уржались все… дед-мороз турецкий!
— Кто?!
— Санта-Клаус! Кто же ещё!
— В какой Турции?!
— В турецкой, блин!
Пока я понял, что речь идёт о святом Николае из Мир Ликийских, что эти русские ребята никогда про него не слыхали (про Николу-угодника! про самого почитаемого на Руси святого! чудотворца, который жил в IV веке в Византии, за тысячу лет до турецкого кошмара на славянских землях!), что это экскурсоводы-идиоты рассказали им про своего «санта-клауса» для слабоумных (а ихний «микки-санта» в восприятии олигофренов-западников и есть доступная для их мозгов калька-комикс с нашего настоящего Николая Святителя… увы! увы! увы! блин, просто уржаться можно, супер-пупер какой-то, блин!), что теперь у них в головах мусору больше, чем во всём Бет-Лехеме… пока я понял всё это, прошла вечность.
О-о, жизнь номер восемь — милости просим!
О-о-о, я сам, наивный, — отпечаток динозавра в грунте под хайвэем!
Мезолит с кайнозоем!
Мне надо было просто выйти на палубу, прыгнуть за борт, в ночную безмозглую пучину и утопиться, подобно джек-лондоновскому герою-сочинителю. Правда, тот был не меньшим болваном, чем эти милые и юные мои попутчики, безмятежные пациенты необъятной палаты № 8. Но всё равно! всё равно! утопиться! в пучине! раз и навсегда! для чего я пишу! для чего писали тысячи и тысячи до меня! для чего мучились, страдали, сгорали в огне… Просто супер-пупер какой-то!
Да, Моня Гершензон, еврей-расстрига, был в сравнении с этими весёлыми россиянскими ребятишками самым настоящим Серафимом Саровским, а заодно и Сергием Радонежским. Так и казалось, что сейчас он благословит благим напутствием на битву Куликовскую этого бестолкового гоя, которому интересно одно: кто его жрать будет… только из такого Дмитрий Донской не получится…
Даже Ослябя не выйдет.
Я испытующе поглядел на Моню-Сергия. И понял — если надо, он сам наденет шелом,[32] возьмет меч в руки и поратоборствует за Русь Святую. Пересвет! Илья Муромец, блин! Илья… Илья?! Ну, хватит! А то ещё в такие дебри занесёт, что заместо «барыни» или «камаринского» пустишься в разухабистую плясовую под «семь-сорок»!
