Я пересек Иерусалим, обдумывая слова царицы. Краткость появлений Иисуса, окутанного ореолом тайны, очень просто объясняла механизм мошенничества. Игравший роль распятого был осторожен и появлялся только в сумерках, пряча лицо под капюшоном. Вначале он заводил разговор со своей жертвой, чтобы измерить ее печаль, ее одиночество и тем самым возможную способность поверить в возвращение Иисуса. Когда рыба заглатывала наживку, когда обманщик овладевал мыслями собеседника, он откидывал капюшон.
Мне хотелось поделиться этой теорией с Каиафой. Я послал гонца в Храм, и первосвященник тут же откликнулся на мой зов. Он не дал мне возможности заговорить, ибо пребывал в ужасном гневе.
– Сходи на рынок и послушай их, Пилат: у женщин на устах только имя Иисуса. Вот что нас ждет, если мы не вмешаемся: женщины, которые думают, женщины, которые высказывают свои мнения! А почему бы и не женщины у власти?! Они вызывают столпотворения на площадях и утверждают, что началась новая эра! Если бы Моисей видел это! А что за женщины получили откровение Иисуса? Саломея! Мария Магдалина! Нимфоманка и блудница! Две любительницы постельных утех! Две экзальтированные самки обращаются в веру и после дебоша впадают в мистицизм! Из одного транса в другой!
– А эта Мария Магдалина по-прежнему занимается своим делом?
– Нет, она больше не блудница. Грешница утверждает, что Иисус отвратил ее от стези порока. Как просто! На самом деле она поняла, что пришел возраст, когда тебя перестают выбирать. Суки, все они суки!
Я дал возможность Каиафе высказаться, потом, воспользовавшись его молчанием, изложил новую теорию. Вначале он слушал меня с раздражением, потом с интересом и, наконец, с облегчением.
– Безусловно, ты прав, Пилат: тело Иисуса где-нибудь гниет, а роль воскресшего взял на себя двойник. Но кто?
Мы оба задумались. Я посмотрел в окно. День клонился к закату, небо становилось фиолетовым, тени смешались с сумерками. Это был тот таинственный час, когда день и ночь проникают друг в друга, но еще играют на равных. Я ощущал оцепенение застывшего времени.
Ни один из нас не мог отыскать в своих воспоминаниях двойника Иисуса, поскольку Иисус не обладал яркой внешностью. Невозможно было с точностью описать ни одной его черты. Лишь взгляд, взгляд невыносимый, огонь, горящий в глубине его зрачков, удивительное сияние.
Каиафа ушел, пообещав подумать и заставить думать членов синедриона. Мне его метод не казался эффективным: двойник мог прийти издалека, к примеру из Галилеи. Мы могли не знать его. Нет, мне надо было схватить преступника в момент, когда он мистифицировал легковерных. Но как предугадать, где он появится в следующий раз?
Я вновь рассмотрел порядок и места его появлений, чтобы нащупать след. Я ничего не видел, кроме… кроме того, что он шел на все больший риск. Мошенник начал разыгрывать свой фарс перед Саломеей, почти не знавшей Иисуса; потом явился паломникам из Эммауса, следовавшим за Иисусом несколько недель. И, только вдохновленный своими успехами, рискнул приблизиться к Марии Магдалине, долгие годы сопровождавшей назареянина… Нет сомнения, что теперь он должен пойти на самый большой риск и встретиться с близкими Иисуса.
С кем именно? С учениками, с семьей? Поскольку ученикам было запрещено появляться в Иерусалиме, он выберет встречу с семьей. Если ему удастся убедить родных, дело сделано.
Я вызвал четырех человек, в том числе и Бурруса. Велел им облачиться в одежды торговцев и ночью отправился вместе с ними на площадь, где Мария Магдалина объявила радостную весть старой матери колдуна.
Мои люди растворились в синей тьме. Мы решили вести наблюдение за глинобитным домиком.
Не буду долее томить тебя, мой дорогой брат. После полуночи на площади появилась тень в капюшоне. Человек передвигался с крайней осторожностью. Он беспрестанно оглядывался по сторонам. Он был осторожен, как вор. Мы задержали дыхание. Человек, похоже, колебался. Догадался ли он о западне? Он надолго застыл на месте. Потом, успокоившись, ибо вокруг царило безмолвие, приблизился к дому Марии. Я придержал своих людей. Он все еще колебался, оглядывался, потом постучал в дверь.
И тут мои люди бросились на него. В мгновение ока он очутился на земле, ноги и руки его держали солдаты, а голова оказалась в сточной канаве. Я подошел и сорвал с человека капюшон. И увидел лицо, почти неузнаваемое в гриме, лицо самого юного ученика Иисуса.
Иоанн, сын Зеведея, тот самый, который бегом вернулся к своим друзьям, чтобы сообщить им об исчезновении трупа, тот самый, который видел в этом вмешательство ангела Гавриила. Иоанн отпустил бороду и натер веки углем. Так он немного походил на своего учителя…
Он даже не сопротивлялся. Он смотрел на нас скорее с удивлением, чем с ужасом.
Меня обуревали противоречивые чувства, и я молчал, испытывая одновременно облегчение, что арестовал его, и отвращение от его лицедейства.
Мы привели его в крепость Антония и бросили в подземную темницу. Он не произнес ни слова. В настоящий момент он лежит на каменном полу и молится. Я допрошу его позже, когда рассеется моя неприязнь к его коварству.
Ты помнишь о том, как я упал, когда мне было восемь лет и мы играли на крыше дома, а я споткнулся о черепицу? Каким-то чудом я не почувствовал боли. Как ни глупо, но, падая, я не испытывал страха. И столь же глупо испугался потом. Я долгие часы дрожал, боясь промелькнувшей мимо смерти. Сегодня вечером я в том же состоянии духа: должен радоваться, что положил конец этому делу, и все же дрожу, думая о грозивших мне опасностях.
Завтра я расскажу тебе о допросе. А пока береги здоровье.
Пилат своему дорогому ТитуВнезапное событие, печальное или радостное, но скоротечное, мы называем «нечаянностью». Но как назвать то, что превращается в череду событий, не дающих возможности опомниться? Вонзающимися в мозг стрелами недоумения?
Вчера вечером я спустился в темницу.
Мы провели наедине с Иоанном всю ночь.
Юноша лежал на животе, раскинув руки крестом и уткнувшись лицом в плиты. Безучастная луна бросала скупые блики через решетку.
Он был так же высок, как Иисус. Его белая туника облекала широкие плечи, узкую талию, натруженные ходьбой, длинные ноги…
Я долго бродил по заснувшей крепости и замерз. Я не люблю эти холодные весенние ночи, отрекающиеся от дневных обещаний. Я глядел на кисти рук Иоанна, прижатые к полу, на бледные дрожащие руки нежнее пушка на девичьих щеках.
– Подойди, Пилат, ибо ты горишь желанием поговорить со мной.
Я вздрогнул. Голос прозвучал под сводами, хотя пленник даже не шелохнулся.
– Подойди.
Я улыбнулся. Иоанн довел подражательство до того, что заговорил, как Иисус, тем же тихим голосом, с одинаковой простотой обращаясь и к императору, и к пастуху.
Я приблизился к решетке и прошептал:
– Какая странная поза для молитвы…
– Он умирал в такой позе. На кресте, словно преступник. Отныне я буду молиться только так. Только что я почти ощущал гвозди в ладонях.
Вдруг он подобрался, развернулся и сел передо мной. Руки его обхватили колени, а черные глаза заблестели в полумраке. Волосы стали пепельно-синими под мертвенным светом луны.
– Я хотел бы на него походить как можно больше. И повторять его дела. Пока буду жив.
Из-за отчаянной искренности, звеневшей в его голосе, я вдруг заподозрил, что Иоанн лишился рассудка. Быть может, он принимал себя за своего учителя? Быть может, он невольно, без каких-либо злых намерений, вводил в заблуждение свидетелей? Быть может, он даже не осознавал, что вводит их в заблуждение?
Я должен был провести допрос.
– Что бы ни говорил синедрион, я всегда считал, что твой Иисус был человеком прямым, справедливым и искренним. Он никогда не хотел никого обманывать, даже если обманывался сам. И почему же ты, ты…
– Значит, и ты, Пилат, воспринял свет его слова?
Ненавижу эту еврейскую риторику, эти напыщенные образы, плоды их туманной мысли. Я вернул мальчишку на землю:
– Нет. Просто я получил греческое образование, и мне по-прежнему любопытны мудрецы.
– Но Иисус не был мудрецом!
– Был, но мудрецом неловким, упрямым мудрецом, как Сократ, который умер потому, что не хотел оправдываться.
– Иисус не был мудрецом!
Юноша замкнулся. Я думал, что польщу ему, сделав невероятный комплимент, сравнив его учителя с Сократом, но мои слова не сблизили нас, мои слова воздвигли меж нами стену молчания.
– Почему ты притворялся Иисусом?
Он недоуменно смотрел на меня. Он был по-настоящему удивлен. Я начал верить, что люди принимали Иоанна за Иисуса, а он сам даже не подозревал об этом.
– Иоанн, послушай меня. У тебя всегда было отдаленное сходство с Иисусом, и ты, чтобы подчеркнуть его, отпустил бороду. Прекрасная мысль. Ты зачернил веки углем, чтобы состарить себя. Ты прячешься под капюшоном, прекрасно подражаешь его голосу, а когда считаешь, что твой собеседник готов принять тебя за него, ты в полумраке на несколько мгновений приоткрываешь лицо.
