И вот тут случилось действительно неожиданное – передо мной вдруг вырос «патриарх», вынул что-то из бокового кармана пиджака и, наклонившись, протянул мне. Сквозь мутноватую пелену перед глазами неправдоподобно близко проступило внимательное, сочувствующее (так мне показалось) лицо, множество мелких и глубоких морщинок, белая окладистая борода, бледные стариковские губы.
«Выпейте, полегчает», – впервые услышанный чуть дребезжащий голос прозвучал глухо, но был мягок и снисходительно-доброжелателен.
Я осторожно взял лежащую на его широкой ладони белую таблетку и, положив в рот, сразу ощутил резкий сладковатый мятный привкус. Ну, конечно, валидол. Да, всего лишь валидол, но после него мне и впрямь стало легче. Боль за грудиной отпустила, осталась только смурная тяжесть в голове и легкая тошнота, как при похмелье.
Врача вызывать не пришлось, но продолжать лекцию сил у меня, увы, не было. Да и о чем бы я говорил, если вся моя забота была теперь там, возле судорожно трепыхающегося сердца?
Вот, собственно, и вся история.
Больше я этого старикана не видел. Так и осталось загадкой, кто он был и с какими вопросами приходил ко мне. Что ему вообще было нужно?
Выступаю я теперь гораздо реже, с некоторым страхом (не произойдет ли снова?), но мне порой не хватает его присутствия (после валидола особенно), словно обнажилось какое-то важное пространство, которое должно было быть заполнено именно им.
Впрочем, это уже ерунда, известно ведь, что именно из пустоты (отсутствия) и родятся призраки.
Разыгравшаяся же так внезапно стенокардия и, как выяснилось чуть позже, прогулянный микроинфаркт к делу вообще не относятся.
Если вы встречаете женщину, в которую влюбляетесь с первого взгляда или внезапно понимаете, что это именно ваша женщина (что в общем-то почти одно и то же), а она между тем – с другим мужчиной, то дело плохо. Хотя, впрочем, для кого-то, не исключено, и хорошо – ревность только распаляет чувства, а чувство в его высшем развитии и напряжении и есть не что иное, как страсть, а страсть – не что иное, как полнота жизни. Пусть даже толкает на всякие непредвиденные поступки, на какие в другое время человек, казалось, вовсе и не способен.
Правда, тут и до драмы не далеко (если не до трагедии), что, собственно, и понятно: женщина – ваша, однако – с другим. Нечто несообразное, неправильное, мучительное, несправедливое и обидное до глухого, со стоном в недрах души страдания.
Именно так, между прочим, и случилось с нашим героем.
Роковая, если так можно выразиться, встреча произошла на даче приятеля, куда Саня с еще одним другом приехали в прекрасный позднемайский вечер – в воздухе ароматы цветущих яблонь, еще каких-то цветов, дым от углей разведенного прямо на участке костерка и жарящегося шашлыка. Кто когда-то обонял сей великолепный коктейль запахов, никогда его не забудет – столько в нем всего сразу для размягченной весенней свежестью души.
Там, у костерка, они (хозяин и гости, в числе коих и Саня) тихо сидели – попивали красное вино, закусывали медленно дозревающим шашлыком, покуривали, беседуя вполголоса, – словом, вкушали весеннюю предночную благость. И вдруг из тьмы за забором – негромкие голоса, а затем две фигуры, парня и девушки, парень высокий, с длинными, чуть завивающимися у концов темными волосами (Саня, впрочем, в него и не вглядывался), а вот девушка…
Тут-то сразу, еще она даже не вышла толком на свет, так что и разглядеть пока было трудновато, а он, не поверите, затрепетал мгновенно, всматриваясь в облекавшую ее полутьму, – и разглядел: стройная легкая фигурка, ржаные короткие волосы, носик небольшой, приятная открытая улыбка – вся разом и высветилась.
Парень оказался старым знакомым приятеля, вроде как художник, вдруг решивший наведаться со своей девушкой в гости к Павлу (имя приятеля). Девушка же, впрочем, как позже выяснилось, была вовсе и не его, а сама по себе, но именно в ту ночь она оказалась с ним (значит, все-таки его). Так тоже бывает – его и не его, но для Сани-то – все равно испытание. Еще какое!..
С того самого мгновения Саня краем глаза не выпускал девушку (Наташа) из поля зрения – как она сидит на бревне, чуть наклонившись, отчего ее лицо то озаряется внезапно прорвавшимся из-под углей язычком пламени, то вновь темнеет, как она ладошки зябко тянет к теплу или снимает осторожно зубами сочащееся соком мясо с шампура, как улыбается чьей-нибудь шутке или смотрит задумчиво куда-то перед собой, длинные ресницы изредка вздрагивают…
Порой его взгляд перехватывал ее (или случайно пересекался), и тогда внутри все обмирало, сердце словно проваливалось, а потом начинало бешено колотиться, и он, не отрываясь, смотрел, смотрел или, наоборот, отводил глаза, потому что девушка – чужая, а смотреть так на чужую девушку – неприлично. Но иной раз ему не удавалось оторваться, и тогда в глазах девушки (пока еще неопределенного цвета) появлялось что-то вроде вопроса, она его явно выделила (чувствовал) и потом время от времени на Саню мельком, словно случайно, поглядывала – с любопытством.
Короче, контакт есть контакт – чуть ли не с самого начала. Саню это волновало, даже говорить совсем перестал и так, молча, словно затаившись, сидел. Будто парализовало его. Только вино пил в большем количестве, чем прежде, отчего в голове некоторое кружение и покачивание. Меж тем, что-то и еще происходило в нем – вроде как предчувствие судьбы. Непоправимость надвигающегося.
А что, собственно, надвигалось?
Ночь надвигалась, верней, это они погружались в ночь – все глубже и глубже, в ночные весенние ароматы и шорохи, в мерцание звезд и всякую прочую лирику, костерок догорал, угольки алели, лица, чуть подсвеченные багрово, все больше уплывали во тьму, голоса расплывались, а они все сидели… И вдруг… Саня обнаруживает, что рядом – никого, он один сидит, уткнувшись носом в дотлевающие угли, а все куда-то подевались.
Но главное – исчезла и девушка, вместе с тем парнем, с которым приехала, настолько исчезла, что ему аж нехорошо стало – не трудно ведь догадаться, почему исчезла. Саня вспомнил, что приятель повел их (ее и того самого парня) в дом – устраивать, как он сказал (ага!), на ночлег. Какую-то комнатку им выделил гостеприимный приятель, совершив тем самым чуть ли не предательство по отношению к Сане: потому Саня, может, и остался у костра, хотя им с другом тоже полагалась комнатка – в мансарде, куда его, между прочим, тоже хотели проводить. Только Саня, упрямый, уперся и никуда идти не хотел, обидевшись (с пьяными бывает) на приятеля за вероломство, а заодно и вообще на весь мир. Нет, в самом деле, его ведь эта девушка была, точно, а ушла (о подлость!) с тем самым парнем, которого Саня знать не знал и знать не хотел.
Итак, угольки дотлевали, звездная сонная одурь царила над миром, да и сыровато стало, так что Саня вынужден был подняться и, размяв затекшие члены, двинуться слегка пошатываясь к темнеющему в глубине сада дому. Впрочем, и еще что-то такое, невнятное (мысль не мысль), двигало им, отчего, приблизившись к бревенчатому срубу, начал он перемещаться как-то украдчиво, словно таясь, и не пошел почему-то внутрь, а свернул в сторону и стал медленно, стараясь не производить никаких звуков, обходить дом.
Окна, метра два от земли (так просто не заглянешь), были темны – в глубокий сладкий сон, казалось, погружен дом, лишь Саня аки тать в нощи крался куда-то и неведомо зачем в чуть подсвеченных фонарем с улицы потемках. В том и беда – не верилось ему в сон, напротив, мерещилось что-то за окнами (за одним из них), может, даже звуки, не исключено, стоны, вроде как ужасное – насилие не насилие, но все равно жутковатое, а главное, непоправимое – там, в темной глубине заоконного пространства, его девушка с другим…
Не ужас разве?
Так он бродил вокруг дома, ноги давно промокли от росы и озябли, хотя ночь была сравнительно теплая. И весь он продрог, даже зубы полязгивали. Однажды почудилось ему: белое мелькнуло в окне, которое выходило в сторону улицы, нежное, немужское.
Впрочем, мало ли что почудится в лунном серебристом свечении, да еще при некотором кружении головы и сердца? Девушка стоит у окна, по ту сторону стекла, волосы распущены, как у русалки, в потемках – как в мерцающей глубине озера, вглядывается в весенний сад, а сад – тихий такой, весь в изумрудно-серебристой дымке и яблоневом аромате. Вроде как одна стоит, будто ждет кого, будто подозревает, что этот кто-то (Саня), очарованный, бродит вокруг, мучимый то ли желанием, то ли любовной тоской, то ли несправедливостью мироустройства, где роковые несовпадения метят в самое сердце.
Только, видно, и в самом деле пригрезилось – ни звуков, ни шевеления, замерло все в предутренней дреме, а его (вот терзание-то!) все не оставляло – вроде как скрип кровати, ритмичный такой, скрип-скрип, будто кто в ней качается, как на качелях, или другого качает, или вместе с другим, и скрип этот (Саня сторожко прислушивается) его то в жар, то в холод швыряет.
