В какое-то мгновение он не выдерживает и, как альпинист, начинает карабкаться по стене, чтобы в одно из окон, то самое, что в сторону улицы (фонарь), все-таки попытаться заглянуть – его не смущает неблаговидность этого действия, он просто не думает об этом, поглощенный видением: девушку его там, в потемках, держит в объятиях (в плену) некто. И некто этот кажется ему чуть ли не демоном, вороньи крыла над ней распластавшим. Ну да, девушку спасать надо – любой ценой! – вот какой идеей одержим Саня.
Карабкаться-то он карабкается, но неловко – ноги то и дело соскальзывают с влажных от ночной росы бревен, никак не дотянуться ему, а когда все-таки дотягивается, держась за выступающий наличник – настолько, что уже, кажется, можно заглянуть (и заглядывает, правда, ничего так и не углядев – не успев), тут-то наличник с оглушительным хрустом отделяется от стены, а Саня неуклюже скатывается на землю. Далее следует стремительный рывок в глубь сада, заячье петляние по грядкам, забор, какие-то ветки в лицо, тьма, тьма и тьма.... В ужасе мерещится ему, что хлопает отворяемое окно и топот, топот – будто кто ломится вслед , догоняя, сопя и тоже треща ветками.
Что же это за ночь такая, чертыхается Саня, весь взмокший. В такие вот чарующие головокружительные ночи и совершаются всякие ужасы, о которых потом пишут романы и снимают фильмы. Сердцебиение все не унимается, а страх разоблачения леденит душу.
Девушка эта вовсе не к добру тут появилась, и ржаные ее волосы, и поворот головы, и смуглая нежная кожа, и все остальное, при мысли о чем у Сани вдоль позвоночника пробегает мелкая дрожь, а кровь бросается в голову – всего этого, ему принадлежащего, теперь уже точно не видать, как собственных ушей.
А что, собственно, он там, за стеклом, хотел увидеть? В чем удостовериться? Что девушка эта блаженствует под ласками другого, то есть изменяет ему? Так сказать, de facto, устроенная на ночлег его же приятелем. Жутко, жутко!.. Он вот тут, на росистой траве, сам мокрый, всего в нескольких метрах, а там, там…
И вновь мерещится Сане за темным стеклом что-то белеющее, смуглеющее, Господи, так же и с ума сойти недолго…
Ну и кто виноват? А никто!..
Даже этот высокий парень, похожий на демона, с длинными, чуть завивающимися у концов темными волосами, он тоже не при чем. Так уж случилось, что Наташа эта вышла откуда-то из недр Саниного существа (там она, похоже, и жила), а тот, другой, этого просто не знал, не мог знать. И что теперь Сане делать, если девушка, воплотившись, тут же оказалась в чужих руках?
Нет, правда, за что ж это его (ее) так? И что теперь?
Хоть бы кто подсказал!
От костра уже почти ничего не осталось, только узенькая струйка сизоватого дымка все еще сочится из-под почти потухших углей. Дом по-прежнему мирно спит, и девушка эта, вероятно, спит, согреваемая чуждым теплом покоящегося рядом мужского тела.
Один Саня все сидит на бревнышке, засунув руки в карманы куртки и чувствуя себя совершенно потерянным – только какие-то видения время от времени прокатываются волнами в мутной и тяжелой с недосыпа (с перепоя) голове.
Рассвет уж занимается, легким туманом окутывая деревья, время тянется бесконечно, и нет у Сани иного выхода, кроме как встать и побрести прочь, по тропинке вдоль улицы – к станции, к электричке…
На этом бы и кончить эту печальную историю, однако еще несколько слов напоследок.
Нет, не тот Саня человек, чтобы вот так исчезнуть, оставив принадлежащее ему по праву, в коем у него нет никаких сомнений.
С девушкой той, Наташей, имеется в виду, все у них в итоге сладится – уже несколько лет они вместе и, надо признать, вполне благополучно, только вот временами Сане не спится ночью, он встает в потемках, пьет воду из-под крана или просто бродит, как привидение, по квартире, а потом вдруг задает разбуженной им и потому недовольной Наташе странный вопрос:
– Таишься?
– Что-что?..
– Таишься? – спрашиваю.
– Почему это? Просто сплю.
– Просто сплю – это не интересно.
– А таиться интересно?
– Конечно, вроде как ждешь чего-то необычного. Вроде как в засаде. Вроде как опасность.
– Не хочу никакой засады и никакой опасности! Спать хочу…
– На самом деле ты именно в опасности. Наступление ночи всегда связано с опасностью. Темнота, неизвестность, крадущиеся шаги…
– Ну ты и придумаешь.
– А тут и придумывать нечего. Даже сны – в них тоже опасность, ты же не знаешь, что с тобой происходит, когда видишь сны. Может, ты соединяешься посредством их с другой реальностью, может, через них в твою жизнь, в твое подсознание проникают духи или какие-то неведомые силы. Может, ты просыпаешься уже не совсем такой, как прежде, а?
– Ну и причем здесь «таишься»?
– Ну вроде как ты спряталась, притихла, не засекли… Я иду и тебя как будто не вижу. Одеяло натянуто до носа, только глаза блестят.
– А ты и шел крадучись.
– Ну да, опасался засады. Мало ли с чем можно столкнуться в темноте?
– Что ты болтаешь, ты же лампу включил.
– А что лампа, лампа всю комнату не освещает, только часть. Ну да, я боялся тебя разбудить, а потом вижу, что ты не спишь, глаза поблескивают в полумраке, как у кошки. Притаилась.
– Глупости, даже и не думала, просто лежу и все. Пытаюсь заснуть.
– А засыпание – это все равно что притаиться. Притихнуть, замереть, замаскироваться – вроде как спишь.
– Странные фантазии!
– Ты притаилась и ждешь, что я буду делать.
– Я и так знаю, что ты будешь делать.
– Это тебе кажется, что ты знаешь, а на самом деле даже мне самому неведомо.
– ???
– Заросли вкрадчивой мглы, колючки впиваются в тело, скользко во мраке и шатка земля, сыростью тянет и прелью… Если прислушаться, стоны можно услышать, душ неприкаянных ропот…
– Слушай, ложись-ка спать, хватит нести околесицу! И выключи наконец лампу!
Такой вот между ними происходит ночной разговор, ну и точка, пожалуй.
Если с человеком случается что-то из ряда вон, всегда ли он в этом сам виноват?
Это, конечно, вопрос, потому что никогда не знаешь, где поскользнешься, а знал бы, то непременно соломку подстелил, точно. Но бывает так, что непонятно сам или не сам и вообще кто. Впрочем, тебе непонятно, а другим очень даже понятно, потому что люди всегда знают, кто прав и кто виноват, если не с ними самими. А если не знают, то предполагают – вполне достаточно. Можно и не знать, а чувствовать, я так чувствую, серьезный аргумент, потому что чувству надо доверять. Разум, лукавый, может обмануть, а чувство – оно связано с чем-то более глубинным и важным. И еще аргумент, не менее существенный: мы так чувствуем… То есть все, то есть большинство, а это говорит о некоей норме, наследующей многовековому опыту, традиции и прочему. Мы так чувствуем – это весомо. Это – как трамвай, случайно на вас наехавший.
Эдика уже недели две как не узнать, ходит как побитый. Обычно импозантный такой, статный, уверенный в себе и в благоволении к нему жизни, а тут словно подменили человека – сгорбился, лица не видно (темное пятно), лет на десять постарел, если не больше. То стайкой вокруг дивы из разных отделов – Эдик то, Эдик се… Бывает, что мужчина пользуется женским расположением (незаинтересованно, а даже если и заинтересованно, то что?), не всякому выпадает, между прочим.
И вдруг – один-одинехонек, никого рядом, а если кто и подойдет, то на минутку, почему-то глаза опустив или глядя в сторону, словно Эдика не видя. Исключительно по делу, да и то как бы мимоходом, вскользь, мимолетно. Вроде не к нему вовсе. И в комнате, где сидит он вместе со своими отдельскими, изменилось – тише, что ли, то есть, понятно, люди переговариваются, как и прежде, но скомканно, скованно, а главное – опять же мимо Эдика, будто нет его. В его углу – как бы особая зона, даже свет иначе распределяется: сумрачно там.
А что, собственно? Если просто улыбаются, флиртуют, кокетничают, то и ничего, а если всерьез, то уже плохо. Эдик-то чем виноват, если женщины к нему тянутся? И не просто тянутся, а увлекаются. Это ведь даже не от статности (хотя и от нее) и прочих физических данных зависит, но и от иного чего-то. Может, им по душе томный долгий взгляд, чуть ли не гипнотический, может, некая метафизическая, романтическая грусть в глазах, может, легкая, чуть насмешливая улыбка, красиво изгибающая тонкие чувственные губы.
Женщины ведь как мотыльки – тянутся на пламя.
Теперь вот стало известно: один мотылек сгорел. Та девушка (очень милая – видели их пару раз вместе), с которой Эдик вроде в последнее время был близок, ее, короче, уже нет, в полном смысле (в живых). Эта девушка, как это не страшно сказать, умерла, да, наглоталась снотворных таблеток, ее и не смогли откачать, опоздали.
А причиной, выяснилось, не кто иной, ну да, Эдик, – влюблена она была в него. Сравнительно недавнее знакомство – и вот…
Все теперь в курсе: она из-за Эдика над собой учинила, а значит, сильно ее зацепило, раз не захотела больше жить, когда узнала, что у Эдика еще кто-то есть, тоже недавнее (или давнее, какая разница?) знакомство. Молоденькая она была и, вероятно, верила во что-то возвышенное и романтическое, в любовь эдакую-разэдакую, какой давно уже нет, а есть – связи и отношения, и могут они быть всякими, с разными женщинами и мужчинами, причем одновременно. Она, видимо, другого была воспитания, старомодного, и первое же серьезное несхождение идеала с реальностью застало ее врасплох. Сокрушило, можно сказать…
