— И тебе здесь лучше, чем дома?
— Лучше, мама, — подтвердил я. И подумал: куда лучше, чем тебе.
— Почитай мне что-нибудь, сынок. Что-нибудь из учебника. Мне хочется самой услышать, что ты изучаешь.
Я раскрыл первый том книги «Рост американской республики» Коммаджера и Морисона, который Оливия принесла мне из моей комнаты в общежитии, раскрыл его наугад и уткнулся в начало уже проработанной главы «Администрация Джефферсона. Революция 1800 года».
— «Томас Джефферсон, — начал я читать, — припоминая на склоне дней события своей бурной жизни, назвал собственное избрание на пост президента страны в тысяча восьмисотом году точно такой же революцией, как та, что произошла в тысяча семьсот семьдесят шестом. По его мнению, именно он спас страну от монархии и милитаристского вождизма и развернул ее лицом к республиканской простоте. Однако угрозы возникновения монархии никогда не существовало, от милитаристского вождизма страну спас Джон Адамс, а к простоте трудно применить эпитет „революционная“…
Фишер Эймс, — продолжил я чтение, — предостерег: избрав президентом сущего якобинца, Америка обрекает себя тем самым на страх и смерть, общее имя которым — террор. Однако ближайшие четыре года оказались одним из самых спокойных, особенно в сравнении с позднейшими, президентских сроков и не были отмечены ни радикальными реформами, ни сколько-нибудь заметной общественной смутой…»
Оторвав глаза от книги посередине предложения, я обнаружил, что мама уснула в кресле. С улыбкой на губах. Родной сын читает ей вслух из книги, которую проходит в колледже. Ради такого стоило пуститься в утомительное путешествие поездом и автобусом и, может быть, стоило даже увидеть шрам на запястье мисс Хаттон. Впервые за несколько месяцев она была безмятежно счастлива.
Только чтобы не вывести ее из этого блаженного состояния, я продолжил чтение:
— «…а только мирным освоением и приобретением обширных пространств Соединенными Штатами… Выборы тысяча восьмисотого — тысяча восемьсот первого годов привели не столько к институциональным, сколько к кадровым переменам и повлекли за собой передачу полномочий федеральной власти из Массачусетса в Виргинию…»
Мама уже спала глубоким сном, а я все читал и читал, не останавливаясь. Мэдисон. Монро. Джон Куинси Адамс. Да я бы дочитал до действующего президента Гарри Трумэна, если бы это могло избавить меня от угрызений совести из-за того, что я уехал из дому, оставив ее одну с окончательно спятившим муженьком.
Мама переночевала в гостинице неподалеку от больницы и на следующее утро, в понедельник, снова навестила меня, а после села на автобус, чтобы затем пересесть на поезд, который увезет ее домой. В тот же день, сразу после ланча, меня должны были выписать. Накануне вечером мне позвонил Сонни Котлер. Ему только что стало известно об операции, и, несмотря на то что наш последний разговор в кампусе сложился не больно-то удачно (о чем, впрочем, ни он, ни я даже не упомянули), Котлер настоял на том, что заедет за мной в больницу на своей машине и сам доставит меня на территорию кампуса, где по личному распоряжению декана Кодуэлла меня на несколько дней поместят в маленький лазарет при студенческом профилактории. Там я смогу отдыхать между занятиями — исключая, естественно, физкультуру. Таким образом, мне предстояло набраться сил, чтобы в дальнейшем без напряжения взлетать к себе в мансарду Найл-холла. А через пару недель — и вновь приступить к работе официанта в баре.
В понедельник утром мама выглядела собою прежней, человеком, которого не сломили и сломить которого невозможно. Узнав о том, с какой предупредительностью в колледже обставили мое возвращение из больницы, она тут же сказала:
— Знаешь, Марк, я с ним все-таки не разведусь. Я передумала. Я возьму на себя эту ношу. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему, если, конечно, хоть что-нибудь может ему помочь. Если ты ждешь от меня именно этого, что ж, я не против. Тебе не нужен родительский развод, а мне не нужно, чтобы родители моего сына развелись. Сейчас мне стыдно, что я позволила себе хотя бы задуматься о разводе. Мне стыдно, что я поделилась с тобой такими мыслями. К тому же в нынешних обстоятельствах, когда ты на больничной койке, только что после операции, едва начинаешь вставать, — нет, это было неправильно. Это было нечестно. Прошу прощения. Клянусь тебе, Марк, я останусь с ним и в семь тучных лет, и в семь тощих.
Я почувствовал, что вот-вот расплачусь, и закрыл глаза руками в тщетной попытке то ли скрыть от матери мои слезы, то ли вовсе заставить их закатиться обратно в глаза.
— Поплачь, Марик. Мне не впервой видеть тебя плачущим.
— Я знаю, мама. Но плакать мне на самом деле не хочется. Я ведь так счастлив… — Мне пришлось взять паузу, чтобы мой голос хоть в какой-то мере окреп и чтобы, избавившись от магнетической власти ее слов, я перестал казаться самому себе маленьким мальчиком, нуждающимся в материнской опеке. — Я так счастлив тем, что ты только что сказала. Эти его странности — они ведь, знаешь ли, могут оказаться преходящими. Такое случается с людьми, когда они достигают определенного возраста, не правда ли?
— Ну конечно! — Ей по-прежнему хотелось меня утешить.
— Спасибо, мама. Для меня это великое облегчение. Не могу себе представить, как бы ему пришлось одному. Только он сам и его лавка, и не к кому возвращаться домой по вечерам, и нечего делать в выходные… Нет, я такого не представляю!
— Вот и не надо тебе этого представлять! Это не просто невозможно, это еще хуже. Но взамен и я хочу тебя кое о чем попросить. Потому что имеется нечто, чего, в свою очередь, не могу себе представить я. Я ведь никогда тебя ни о чем не просила. Никогда не просила, потому что этого не требовалось. Ты всегда был образцовым сыном. И всегда тебе хотелось только одного — вести себя хорошо. Причем во всех отношениях хорошо. О таком идеальном сыне можно только мечтать. Но я хочу попросить тебя порвать с мисс Хаттон. Потому что тебя с нею представить себе не могу уже я сама. Марик, ты приехал сюда учиться, приехал изучать Верховный суд и Томаса Джефферсона и готовиться к поступлению на юридический факультет университета. Ты приехал сюда затем, чтобы когда-нибудь стать человеком, на которого другие будут смотреть снизу вверх, к которому они будут обращаться за помощью. Ты приехал сюда, чтобы не превратиться в одного из типичных Месснеров, вроде твоего деда, или твоего отца, или твоих дядьев, или твоих двоюродных братьев; чтобы не работать до конца своих дней в мясной лавке. Ты приехал сюда не затем, чтобы напрашиваться на неприятности, путаясь с девчонкой, которая взяла бритву и полоснула себя по запястьям.
— По запястью, — успел вставить я. — Она перерезала себе лишь одно запястье.
— И этого более чем достаточно. У нас их всего два, так что и одного должно хватить — причем с лихвой! Марик, я обещаю тебе не уходить от твоего отца, а взамен прошу тебя расстаться с нею, прежде чем ты запутаешься так, что выпутаться уже не сможешь. Я предлагаю тебе честную сделку. Ты готов пойти на нее?
— Да, — ответил я.
— Узнаю своего мальчика! Узнаю своего высоченного красавца мальчика! В мире полным-полно красивых молодых женщин, которые не вскрывают себе вен, которые вообще ничего себе не вскрывают. Их, знаешь ли, миллионы! Вот и найди себе такую. И пусть она не будет еврейкой, пусть она окажется кем угодно! У нас на дворе пятьдесят первый год. Ты не обязан оставаться в гетто, в котором прожили жизнь мои родители, и родители моих родителей, и родители родителей моих родителей, и так далее. Да и с какой стати? Это гетто исчезло, его на самом деле больше не существует, причем уже давным-давно. От него только и осталось что обычай есть кошерное мясо. И этого достаточно. Более чем достаточно. И пусть так впредь и будет. Потому что так, может быть, надо. А все остальное преспокойно может исчезнуть. Мы с твоим отцом и с тобой никогда не жили по правилам и законам гетто, так не начинать же теперь! Мы американцы. Гуляй с кем угодно, женись на ком хочешь, занимайся со своей избранницей всем, что нравится вам обоим, — пока она не возьмет в руку бритву и не захочет лишить себя жизни. Девушка, настолько душевно израненная, чтобы решиться на такое, не про тебя. Девушка, у которой возникло желание лишить себя жизни — а жизнь ее и начаться-то не успела, — не про тебя абсолютно! У тебя не может быть ничего общего с такой. Тебе ни к чему такая, пусть она и выглядит как языческая богиня и приносит тебе в больничную палату цветы целыми охапками. Она писаная красавица — на сей счет нет ни малейших сомнений. Судя по всему, она отлично воспитана. Хотя, может быть, в самом этом воспитании имеется какой-то тайный изъян. Таких вещей никогда не знаешь наверняка. Никогда нельзя судить о том, что происходит в иных домах за закрытыми дверями. Но когда с ребенком что-то не так, первым делом нужно приглядеться к родителям. Так или иначе, она мне понравилась. Я не имею ничего против нее. Я искренне желаю ей всяческой удачи. Я за нее молиться готова — за то, чтобы ее жизнь не обернулась бесцельной саморастратой. Но ты мой единственный сын, мое единственное дитя, и ответственность я несу за тебя, а не за нее. Тебе следует прервать с ней всяческие отношения. Тебе следует хорошенько оглядеться по сторонам и подыскать себе другую подружку.
