И все же я видел, что он не намерен так легко сдаваться. Через два дня наше оружие застряло на дороге в глине и остановило движение войска, и я совсем отчаялся; Ходжа, несмотря на болезнь, боролся. Никто не давал нам людей или хотя бы лошадей; он обратился к падишаху, раздобыл около сорока лошадей, прицепил цепи к пушке, собрал людей; он занимался этим целый день; наконец, под взглядами тех, кто молился, чтобы пушка так и осталась в глине, яростно погоняя лошадей, он добился того, что наш огромный жук шевельнулся. Вечером он убеждал падишаха, который хотел избавиться от нас и нашего оружия, не делать этого.
Потом мы сидели уже в нашем шатре, я пытался сыграть что-то на уде, который прихватил с собой в поход, он вырвал уд и отбросил в сторону. Знаю ли я, спросил он, что они требуют моей смерти? Я знал. Он был бы счастлив, если бы они требовали не мою, а его голову. Я и об этом догадывался, но ничего не сказал. Я хотел снова взять в руки уд, но он остановил меня, попросил, чтобы я снова рассказал ему о своей стране. Я рассказал несколько коротких историй, как рассказывал падишаху, он разозлился. Он хотел правды, невымышленных подробностей: спрашивал о матери, братьях, невесте. Но, когда я принялся рассказывать «правдивые» подробности, он прервал меня и пробормотал несколько коротких и отрывистых предложений по-итальянски, смысла которых я не понял.
Через несколько дней, когда он смотрел на вражеские укрепления, захваченные и разгромленные нашими передовыми силами, я почувствовал, что надежда покидает его, и он предается странным и недобрым мыслям. Утром, медленно продвигаясь по преданной огню деревне, мы увидели у забора умирающих раненых, он сошел с коня и побежал к ним. Наблюдая за ним издалека, я решил, что он хотел им помочь и, будь с ним переводчик, стал бы спрашивать об их бедах; но внезапно меня осенило, что он начал бы задавать им совсем другие вопросы. На следующий день, когда мы с падишахом ходили осматривать завоеванные укрепления, маленькие крепости по обеим сторонам от дороги, Ходжа был так же взволнован; если среди разрушенных зданий и изрешеченных пушечным огнем деревянных стен он замечал умирающего от ран солдата, то тут же бросался к нему. Зная его мысли, о которых он сам рассказывал мне, я следовал за ним, то ли чтобы он не сделал чего-нибудь плохого, то ли просто из любопытства. Ему казалось, что перед смертью раненые, истерзанные снарядами и пулями, скажут ему нечто необыкновенное; Ходжа готовил вопросы для них; от них он узнает великую истину, которая в один миг перевернет все, но я видел, что безнадежность на лицах этих людей, уже соприкоснувшихся со смертью, тут же сливалась с его собственным отчаянием, он приближался к ним и замирал в молчании.
В тот день, когда падишах гневался на то, что никак не захватят крепость Доппио, Ходжа отважно предстал перед ним. Вернулся он встревоженный, но сам как будто не понимал, отчего именно. Падишах сказал, что пора применить в бою наше оружие, ведь над ним трудились столько лет, но при этом добавил, что следует подождать Сары Хусейн-пашу, которому было поручено взять крепость. Почему он сказал про Сары Хусейн-пашу? Это был один из вопросов Ходжи, обращенный не то ко мне, не то к нему самому. Я почему-то подумал, что Ходжа устал от неопределенности и беспокойства, и Ходжа сам скоро ответил на свой вопрос: они боятся, что придется разделить с ним победу.
До следующего полудня, когда мы узнали, что Сары Хусейн-паша все еще не может захватить крепость, Ходжа употребил все свои душевные силы, чтобы убедить себя в верности этого ответа. Поскольку слухи о том, что я — шпион и приношу несчастье, распространились очень широко, я больше не ходил в шатер падишаха. Ходжа отправлялся к нему один, чтобы истолковать события прошедшего дня, удавалось ему рассказывать и истории о победе и удаче, в которые падишах, казалось, верил. Вернувшись в наш шатер, он изображал из себя человека, уверенного, что в конце концов все будет хорошо. Но я видел не этот показной оптимизм, а усилия, которые он прилагал, чтобы доказать, что он еще держится.
Снова и снова он говорил на свои любимые темы, но с грустью, которой прежде я в нем не замечал; словно он говорил о наших детских воспоминаниях, хорошо известных нам обоим, поскольку мы вместе жили. Он не протестовал, когда я взял в руки уд и стал неумело играть на нем: вновь рассказывал о прекрасных будущих днях и течении нашей реки, но оба мы понимали, что он говорит о прошлом: перед моими глазами возникали деревья нашего сада, теплые, ярко освещенные комнаты и застолья с многочисленными родственниками. Впервые за. многие годы Ходжа вселял в меня спокойствие: я был согласен с ним, когда он сказал, что любит все это и расстаться с этим будет трудно. Но когда я напомнил о глупости окружавших нас людей, он рассердился. То ли его уверенность уже не казалась мне напускной; то ли мы оба понимали, что скоро для нас наступит новая жизнь, то ли я думал, что, будь я на его месте, я вел бы себя так же.
На следующее утро нас обоих послали к одному из небольших вражеских укреплений для испытания нашего оружия, и у нас появилось предчувствие, что оружие не окажется таким всесокрушающим, как мы ожидали. Те сто человек, которых падишах дал нам для поддержки, разбежались, как только мы привели оружие в действие. Несколько человек были им раздавлены, несколько — убиты, а само оружие после нескольких неудачных выстрелов прочно застряло в глине. Мы не смогли собрать тех, кто сбежал, видя в нашем оружии дурное предзнаменование, и не сумели подготовить новую атаку. Наверное, мы оба думали об одном.
Потом, когда люди Шишман Хасан-паши за один час взяли укрепление ценой небольших потерь, Ходжа хотел приписать эту победу нам. Все защитники укрепления были изрублены саблями, за разрушенными стенами не оказалось даже умирающих. Ходжа увидел сложенные в стороне отрубленные головы, которые собирались предъявить падишаху, но мне не хотелось видеть это: я отвернулся. Через некоторое время я обернулся и увидел, как и он удаляется от груды голов.
В обед мы вернулись в лагерь и узнали, что Доппио все еще не взята. Падишах был в гневе, говорил, что накажет Сары Хусейн-пашу и что мы пойдем туда всем войском! Ходже падишах сказал, что если до вечера крепость не будет взята, то к утру он задействует наше оружие. По приказу падишаха отрубили голову командиру, не сумевшему в течение дня взять небольшое укрепление. Он даже не обратил внимание на неудачное испытание нашего оружия перед укреплением и на разговоры о дурном предзнаменовании. Ходжа больше не говорил о нашей заслуге в победе; я знал, о чем он размышлял: о конце главных астрологов, занимавших эту должность до него; я понимал, что он думает о нашем последнем шансе, каковым может стать известие о победе над крепостью, но не верил в такую судьбу, да и не хотел ее, — он грезил о новой жизни, которая наступит с молитвой муллы после того, как неприступная крепость будет жестоко разрушена и в деревне запылает маленькая христианская церковь с колокольней; я чувствовал, что солнце, которое, по мере нашего продвижения к крепости, садится за лесистые холмы слева от нас, пробуждает в нем, так же как и во мне, чувство чего-то прекрасного.
На закате мы увидели не только поражение Сары Хусейн-паши, но и саму крепость Доппио, для защиты которой кроме поляков прибыли австрийцы, венгры и казаки. Крепость стояла на вершине холма, заходящее солнце нежно окрашивало ее башни с флагами, она была ослепительно белая и прекрасная. Мне подумалось, что только во сне можно увидеть такую красоту и совершенство. В этом сне вы, волнуясь, будете бежать по извилистой дороге в темном лесу, желая поскорее добраться до этого сверкающего белоснежного чуда на холме, где царит веселье, в котором вам хочется принять участие, и счастье, которое не хочется упустить, но дорога, которая, кажется, вот-вот должна кончиться, почему-то все продолжается. Когда я узнал, что пешее войско вышло из темного леса и преодолело равнину, превратившуюся из-за частых разливов реки в зловонное болото, но, несмотря на поддержку пушек, никак не может подняться на холм с крепостью, я подумал о дороге, которая привела нас сюда. Все казалось совершенным: вид белой крепости, над которой летали птицы, потемневшего скалистого холма и спокойного мрачного леса: я знал, что Ходжа, подобно мне, думает сейчас о том, что многие вещи, которые долгие годы мы проживали будто случайно, теперь стали закономерными, и очевидно, что наши воины никогда не доберутся до стен белой крепости. Утром мы перешли в атаку, и я прекрасна понимал, что Ходжа, как и я, видит, что наше оружие увязнет в болоте и находящиеся внутри него и рядом с ним люди будут обречены на смерть; разговоры о тяготеющем над ним проклятии станут громче, и для успокоения войска потребуют мою голову. Я вспомнил, как много лет назад я, вдохновляя его на рассказ о себе, поведал ему о своем друге детства, с которым мы одновременно думали об одном и том же.
