– Как много, – шепнула она.
– Ничего, мы уже почти закончили. Давай допьем остальные.
Так продолжалось пять минут, и каждый раз, когда я клала таблетку ей на язык, Комори становилось все трудней глотать.
– Я думаю, альстромерию уже можно высаживать в большие горшки, – сказала она.
Я пересчитала оставшиеся таблетки.
– Бабочка?
– Что, Комори?
– Их надо много поливать.
Выпитых таблеток хватило бы, чтобы убить лошадь, но я хотела удостовериться. Еще две – и из ее рта потекла вода. Комори уткнулась мне в плечо головой. Я гладила ее по волосам и лбу.
– Ш-ш.
Она стояла, одетая в вышитое кимоно, и неподвижно смотрела перед собой. Уже не ребенок, но и не взрослая женщина. Перед ней расстилался зеленый склон, справа и слева на нем показывались молчаливые фигуры, расходясь по трем террасам. Ее родители, братья, сестры, приемная мать, тетки, дяди. А посередине, на самой высокой ступеньке, стоял отец. Он торжественно поклонился – уважительно, но с любовью и восхищением во взгляде. «Добро пожаловать домой, Кеико». Фигуры превратились в ярко разукрашенные деревья, и легкий ветерок, срывавший цветы с ветвей, наполнял воздух тысячами крошечных лепестков, которые мягким дождем сыпались на террасы, на голову Комори, на ладони…
Я открыла рот, обнаружив внутри три таблетки, и просунула пальцы ей в глотку, чтобы ничего не застряло. А сама продолжала сидеть, обняв похожее на скелет тело. В этом не было особой необходимости, я просто выполняла необходимые ритуалы, чтобы сделать смерть Комори приятной. Обещание есть обещание, и я совершила то, к чему готовилась. Эмоции в этом не участвовали. Я знала, что они придут потом. Или не придут.
Я поудобнее опустила голову Комори на кровать, вытерла с губ слюну, оправила одежду и одеяло, осторожно убрала пустые упаковки в сумку. Среди таблеток не было ничего, что не продавалось в обычной аптеке, хотя я побывала в трех разных, чтобы какой-нибудь наблюдательный фармацевт не отследил смертельную комбинацию. Я позвонила доктору Бастиду. «Пожалуйста, не могли бы вы зайти?»
Как только он появился, я ушла. Оказавшись за пределами видимости, я легла на холодный бетон. Грудь сжимали спазмы, но голова была ясная.
Я не могла ехать домой. Тьма, растущая внутри, не отступала, по жилам словно текла патока, перед глазами стояла черная вода. Я зашла в один бар, выпила за двадцать минут четыре порции джина, затем в другой и выпила еще две. На пустой желудок я опьянела достаточно, чтобы вернуться на Манхэттен, в квартиру Комори, и там ждать прихода темноты. И она наступила.
– Беатрис?
– Да?
– Привет, это Бен. Вы, может быть, меня помните. Тот англичанин, с которым вы познакомились на ступеньках Нью-йоркской публичной библиотеки.
– Да, помню. Что случилось?
– Даже не знаю, как ответить. «Ничего» – как-то грубо. А сказать «все нормально, спасибо» – как-то не в тему.
– Понимаю. Впрочем, если бы вы сказали «ничего», это значило бы «все tickety-boo, большое спасибо».
– Tickety-boo?
– Да. Так говорят британцы. В смысле, «идеально, по плану, я совершенно удовлетворен текущей ситуацией».
– Хм.
– Неужели в Англии больше не говорят «tickety-boo»?
– Боюсь, что нет. Притом уже очень давно. Но я могу и ошибаться.
– Господи, а просто притвориться вам слабо?
– Ладно, я попытаюсь изобразить настоящего британца, но не обещаю, что немедленно начну говорить «tally-ho» и «tickety-boo».
– Ну, раз вы хотя бы попробуете, это уже кое-что.
– Скажите, у вас будет свободная минутка, чтобы выпить кофе? – спросил я.
– Э… да. Когда, например?
– Я думал сегодня. Но вообще когда хотите.
– А что если мы встретимся за аперитивом в шесть?
– Прекрасно. Где?
– Я знаю одно интересное нью-йоркское местечко. В Уэст-Виллидж есть французское кафе – на перекрестке Четвертой и Одиннадцатой улиц. Обычно туда ходят парочками женщины и обсуждают свои женские дела. Улицы на Манхэттене идут параллельно и никогда не пересекаются, так что это место – аномалия. Попробуйте найти его, не глядя на карту.
– Я даже не знаю, где Уэст-Виллидж.
– Не сомневаюсь, вы справитесь.
– Надеюсь.
– Ну и у вас есть мой номер, если вдруг заблудитесь.
Я перешел Бруклинский мост и затерялся среди улочек, странно похожих на парижские. В баре я заказал газировки и попросил выжать в нее лайм. Сидя над записной книжкой, я наблюдал, как мимо в закатном солнце катится жизнь.
«Кто ты, Томоми Ишикава, и что ты сделала с моей подругой? Кому еще я могу это рассказать? Кто посмеется над моими шутками? Кому не все равно? Не умирай, Томоми Ишикава, приходи, и мы поболтаем.
Я не понимаю записей, которые нахожу. Скольких ты убила? Или ты просто сочиняешь?
У меня есть вопрос. Вопрос, который важнее «почему?» и «это правда?». А что если я не стану читать то, что ты пишешь?
С тех пор как изобрели письмо, люди фиксировали свои мысли, давая обозначения идеям, записывая сны, искажая реальные воспоминания и выдумывая новые. Годы труда и океаны чернил. Целые леса деревьев, превращенных в кашу для того, чтобы мы могли изливать на бумагу слова. А если никто их не прочтет? Я думаю, мы пишем для того, чтобы нас читали, даже если твердим себе, что это не так. Но огромное большинство написанного не выполняет своей главной функции – то есть не становится прочитанным. Прочтешь ли ты мои слова, Томоми Ишикава? Неужели мы говорим сами с собой?»
Потом я вернулся, на сей раз через Манхэттенский мост, и запетлял направо и налево по улицам, пока не нашел компьютерный клуб. Мне пришло новое письмо; я сам не знал, что думать. Я распечатал текст и, расплачиваясь, попросил парня за стойкой показать, где Уэст-Виллидж. Придя во французское кафе на час раньше, я заказал пиво, потому что, в конце концов, был в отпуске, и стал перечитывать письмо.
Беатрис появилась минута в минуту с таким видом, словно ей только что рассказали анекдот.
– Как дела?
– Все нормально, спасибо.
– То есть tickety-boo?
– Хотите пива? – предложил я.
– Да.
Я заказал еще два пива, и она спросила:
– Так о чем там написано?
Я слегка смутился.
– Где?
Мне показалось, что она имеет в виду мою записную книжку – ту, в которой я вел записи.
– В блокноте, который мы нашли в пианино.
– А.
Запись была личного свойства. Но Бабочка умерла – и она сказала, что я могу даже ввести ее в книгу. Я сомневался, что от этого будет какой-то вред, и отчаянно хотел кому-нибудь рассказать. Поэтому я нагнулся к Беатрис и сделал глубокий вдох.
– Она описала, как убила одного человека.
– Она кого-то убила?
– Ну, так там написано.
– И кого?
– Свою няню.
– Как она ее убила?
– Все не так страшно, как кажется.
– Что, убийства бывают не страшными?
– Ну, она совершила нечто вроде эвтаназии.
– Так.
Я поцокал языком, размышляя.
– У меня в голове такой бардак…
Беатрис кивнула.
– Да уж.
– Я уже нашел две записи, в которых Томоми Ишикава призналась, что убивала людей, и каждый раз вроде бы из жалости, но как-то странно. Без особой необходимости. Няня бы все равно умерла. А те, другие… не знаю. Никто ее не вынуждал. Они бы или умерли… или нет. Вне зависимости от Томоми Ишикава.
Беатрис уставилась на меня, пытаясь понять, шучу я или вру.
– О господи.
Она побледнела, словно услышала очень плохую новость.
– А кто были те двое?
Я ощутил укол совести.
– Э… племянник ее няни и один посторонний человек, с которым она познакомилась 11 сентября 2001 года.
– Так. – Беатрис выдохнула и вновь порозовела. – Значит, ваша Бабочка, она же хозяйка моей квартиры, – убийца.
– Моя Бабочка? – повторил я.
– Вы правда думаете, что она их убила? – спросила Беатрис.
– Не знаю. По-моему, ей нет никакого смысла кого-то убивать, но она описала все так, как будто это было на самом деле.
– Вы понимаете, что если она убила трех и более человек с некоторым промежутком, то официально стала серийным убийцей?
– Откуда вам известны признаки серийного убийцы?
Беатрис пожала плечами.
– Просто где-то слышала.
– Да уж. – Я пристально взглянул на нее. – И почему вы назвали ее Бабочкой?
Беатрис озадаченно посмотрела на меня и слегка покраснела.
– А разве я ошиблась? Кажется, вы сами сказали…
Я не помнил, чтобы называл Томоми Бабочкой в присутствии Беатрис, но на сто процентов не был уверен.
