– А потом вы пригласили меня выпить кофе, и внезапно я задумалась: а что, если ваша история – часть какого-то замысловатого розыгрыша? Впрочем, она кажется слишком невероятной для выдумки, и у вас чересчур невинный вид.
– Я просто притворяюсь.
Я все еще был неудовлетворен ответами, но пришлось поставить точку.
– Хотя когда я допью, то уйду, – продолжила Беатрис. – У меня есть дела, и я не хочу напиваться средь бела дня.
– Ладно.
– И потом, вам, наверное, нужно прочесть записную книжку, которую мы нашли.
Мы вернулись в кафе, съели то, что заказали, и выпили вино. Беатрис слегка захмелела и стала разговорчивее. У нее были энциклопедические познания о поп-музыке, она читала те же книжки, что и я, и знала лучшие парижские кафе и бары, от Монмартра до Лабютт-о-Кай. Она мне нравилась. Мы остались «еще на пять минут», выпили вторую бутылку, тем временем прошло три часа, и Беатрис сказала:
– Я опаздываю. Попросите счет, а я пока позвоню.
Она встала и вышла.
Когда она вернулась, я уже расплатился.
– Вы заплатили за все?
– Да.
– Я вам отдам часть.
– Нет, пусть будет за мой счет, если вы не против.
– Ну ладно. Спасибо. В следующий раз я угощаю.
– Договорились.
– Но мне правда пора. Позвоните и расскажите, как продвигается ваша охота за сокровищами. Тогда мы встретимся и выпьем кофе.
– Вообще-то я не пью кофе.
– Что? – с поддельным изумлением спросила Беатрис. – Вы на самом деле не собирались пить со мной кофе?
– Извините.
Она наклонилась, поцеловала меня в обе щеки, как француженка, и сказала:
– До встречи.
– Пока.
Я думал остаться в кафе и почитать записную книжку Бабочки, но ноги болели после утренней прогулки, и голова кружилась от вина. Чтобы побыть наедине, я вернулся в отель.
Кеико Сасаки (1941–1999)
Однажды, когда-то в Нью-Йорке, женщина по имени Кеико Сасаки, известная мне как Комори, села в такси и поехала в частную клинику в Нью-Джерси, где впоследствии умерла.
С самого моего детства Комори готовила меня к своей смерти. Она рассказала о своем завещании. Ничего сложного – почти все предназначалось мне. Комори заявила, что я могу продать, выбросить или сделать что угодно с большинством вещей, но некоторые конкретные следовало раздать людям, а еще кое-что нужно было бережно хранить как память. Комори жила в огромной квартире в Уэст-Виллидж. В этой квартире я выросла и здесь сейчас пишу, сидя в невероятном саду, в окружении бесчисленных растений, которые стоят в горшочках на каждой свободной поверхности: на окнах, в ванной, на кухне, даже в кладовках (там прорастают луковицы). Кроме цветов и кустарников, есть еще маленькое японское деревце (кровавая ива, или кацура, слишком большая для квартиры), которую Комори посадила в день моего рождения. Иву подарил мой отец. Я с детства заботилась о растениях – поливала их, подрезала, ухаживала за ними. В чем-то это были вполне обычные отношения между женщиной и девочкой. В чем-то – довольно странные.
Аккуратное завещание было не единственным пунк-том подробной подготовки к смерти. Сама смерть тоже составляла существенную часть плана. Рак пожирал Комори изнутри. Месяцы и годы ремиссии завершались новыми опухолями. Временами она так слабела после химиотерапии, что меня забирали домой, на радость матери, а затем вновь привозили к няне, как только та поднималась на ноги. Но смерть не лишила Комори лучших черт. Она намеревалась уйти с достоинством, а если бы она дрогнула, я должна была довести дело до конца. Меня растили и готовили для единственной задачи – убить человека, которого я любила больше всего.
Несмотря на свой невинный возраст, я знала, что это странно, и старательно хранила секрет (смертельный). Даже сейчас, поверяя тайну бумаге, я чувствую себя предательницей, но все-таки питаю надежду, что, возможно, обрету наконец покой.
Хоть и уклончиво, Комори впервые заговорила о собственной смерти, когда мне было шесть, осторожно приучая меня к мысли о том, что сильная личность должна строго следовать идеалам. Лишь когда мне исполнилось девять или десять, она упомянула, что я могу принять в этом участие. Когда придет время, я обязательно должна буду помочь ей умереть с честью, и я согласилась. Комори намеревалась вырвать собственную смерть из рук судьбы, бога или любой другой силы, способной диктовать условия. Ее достоинство заключалось во власти над обстоятельствами, и для меня это стало жизненно важно. Важно до сих пор. Поэтому мои признания не должны выйти за пределы страниц, на которых они записаны, но я знаю, что их странствия не окончены; иллюзия исповеди не работает, если нет надежды на аудиторию.
Когда Комори слабела, то нуждалась в поддержке. «Пообещай, что ты это сделаешь, Бабочка. Пообещай, что будешь рядом, когда понадобишься. Пообещай, что не испугаешься, не отступишь». И я обещала.
За пять лет до конца мы приступили к обсуждению подробностей. Комори чувствовала, что жизнь неумолимо покидает ее; она уже знала, что не поправится. Пора было заняться организацией. «Пока я в здравом уме, нужно убедиться, что тебе все понятно, – говорила она. – Давай повторим еще раз». Убить Комори предстояло спокойно и безошибочно. Слабость в последнюю минуту или внезапная утрата ясности мышления не должны были заслонить для меня момент необычайной важности, не в последнюю очередь потому, что я не хотела отправиться в тюрьму. Поэтому я готовилась как солдат или как наемный убийца, прокручивая подробности в голове, готовя сознание к тому, чтобы противостоять страху и отвращению. Я заучила движения так, что даже если бы мне отрубили голову, я бы все-таки сумела исполнить свой долг до конца. Смертницей я себя не считала, это было бы просто безответственно.
Время сжималось, приближая меня к важному моменту, и я выкинула из головы лишнее, сосредоточившись как никогда в жизни. Мое повседневное существование стало ширмой, чередой бессмысленных действий на автопилоте: я непрерывно размышляла и повторяла необходимую последовательность, держала адреналин под контролем, становясь все сдержанней и холодней. Мы прах, и в прах возвращаемся, обещание есть обещание, и я сделаю то, к чему готовилась. Смогу ли я вновь обрести такую же ясность и решимость? Смогу ли вновь посвятить себя чему-либо с той же преданностью? Но, боюсь, я родилась на свет для того, чтобы сделать одно дело, – и вот оно сделано, и я в растерянности.
И вот в Нью-Йорке моя няня Комори простилась со своим домом на Манхэттене и отправилась в клинику в Нью-Джерси, где работал ее консультант, доктор Бастид. Она всем сказала, что собирается пройти новый курс интенсивного лечения, но на самом деле Комори намеревалась там умереть. Таков был план.
«Мы могли бы сделать мастэктомию, но убьет ее не рак груди, – сказал мне с глазу на глаз доктор Бастид. – Скорее всего, она не выдержит операции».
Я проводила дни у постели Комори, скрашивая ее досуг. Она больше не носила парик, ее кожа была серой. Я читала Комори вслух. Однажды приехал мой отец, и, пока они разговаривали, доктор Бастид отвел меня в свой кабинет и объяснил, что органы у Комори умирают один за другим и что пора проститься. Оставалось два, может быть, три дня. Уходя, отец кивнул мне. К этому и свелся весь разговор. Я вошла в палату, и Комори сообщила, что ей полегчало.
На следующий день она сказала, что, возможно, у нее даже хватит сил выдержать операцию, и спросила, как поживают растения. Пришла новая сиделка, сменила капельницу, взбила подушки. Потом появился доктор Бастид и просидел около четверти часа, задавая вопросы и слушая Комори при помощи стетоскопа.
«Это чтобы не болело ночью, – сказал он и сделал инъекцию. – Я сейчас ухожу, но буду неподалеку. Вы, Бабочка, позвоните на мобильный, если что-нибудь понадобится».
Он закрыл дверь, а мы молча сидели и смотрели друг на друга. Я гладила руку Комори. Кожа на ощупь была как атлас, глаза закатились. Она казалась намного старше своих лет.
– Давай-ка сядем.
– Зачем? – спросила она.
– Надо принять лекарство, – ответила я и достала из сумки несколько пакетиков.
– Мне трудно глотать, – пожаловалась Комори. – Я привыкла к инъекциям.
Голос у нее звучал беспомощно, как у ребенка.
– Это дополнительно. Попробуй проглотить.
– Я постараюсь, милая, – сказала она. У меня слезы подступили к горлу.
Происходящее не соответствовало плану. Она не должна была называть меня милой.
Я нажала на кнопку, чтобы приподнять изголовье кровати, и обняла Комори, помогая сесть. Она совсем ничего не весила.
– Готова?
– Да.
Я достала капсулу из упаковки и положила ей на язык, потом поднесла к губам стакан воды. Она послушно проглотила и промолчала, хотя явно ощутила боль. Я дала Комори две таблетки, потом еще две и еще. Каждый раз приходилось делать паузу, пока она собиралась с силами, чтобы проглотить. Иногда Комори сама поднимала исхудалую руку, наклоняя к губам стакан.
