— Послушай, — говорит он, — мне казалось, можно найти тему для нормального разговора за едой. Поговорить о чем-то, что не вызовет у тебя раздражения. Но как я ни пытался, у меня ничего не вышло. Может, попробуешь сам?
Я смотрю, как отец подбирает остатки супа в тарелке луковым кольцом, а потом отправляет эту разбухшую массу в рот. Меня ужасно бесит, что он прав: вот так вот явился спустя годы и назвал вещи своими именами. Не может быть, чтобы такой недалекий тип оказался настолько проницательным.
Наверно, простое совпадение. Мои личные неприятности совпали с его ни на чем не основанным убеждением, будто он по-прежнему имеет право считаться хорошим отцом. Мне ужасно не хочется признавать его правоту, подтверждать, что его выстрелы наугад тем не менее попали в цель. У него на рубашке крошки, на пузе — пятна от супа. Мягкие седые пряди его волос свисают чуть не в тарелку, а когда он берет еще одно луковое кольцо, я замечаю, что ногти у него обгрызены. Совсем как у меня.
— Возможно, у меня рак, — признаюсь я.
Мы обсуждаем вероятность того, что я смертельно болен, и за эти сорок минут или около того я незаметно для себя выкладываю ему все про Хоуп, работу, Тамару. Я признаюсь в своих тайных страхах и раскрываю секреты единственному человеку, которому сроду бы не подумал изливать душу. Я умалчиваю лишь о том, что вчера чуть не изменил Хоуп на концерте «ВЕНИСа». Если Норм хочет, чтобы мы поговорили, как родные люди, за ужином, — пожалуйста. Но я не допущу, чтобы он подумал, будто мы с ним похожи и в этом. Отец внимательно слушает, нахмурив лоб, и лишь время от времени вставляет очередной предсказуемо-никчемный совет по работе. Когда я выдыхаюсь, мы заказываем кофе и прихлебываем его в молчании.
— Скорее всего, там ничего страшного, — наконец говорит Норм.
— Не исключено, — соглашаюсь я.
— Зак, — Норм решительным жестом ставит чашку на стол, — я понимаю, что меньше всего ты нуждаешься в моих советах.
— Да уж, — отвечаю я, — но мне почему-то кажется, что тебя такая мелочь не остановит.
— Иначе это был бы не я, — ухмыляется Норм, и я впервые замечаю, что у него улыбка Мэтта, а может, и моя. — Я хочу тебе кое в чем признаться. Я боялся признаться в этом даже самому себе. Самая большая ошибка в моей жизни — то, что я расстался с твоей мамой. Мне шестьдесят лет, и я наделал немало глупостей, но все они в конечном счете сводятся к той роковой ошибке. Именно из-за нее моя жизнь сложилась так криво, и все беды, которые свалились на меня, стали следствием того ложного шага. Я знаю, тебе сейчас кажется, будто дела у тебя хуже некуда, но я бы отдал все на свете, чтобы оказаться на твоем месте. Потому что у тебя еще все впереди. Тебе предстоит принять решения, которых ты пока не принял. У тебя есть возможность — которую я упустил — разобраться в себе, заглянуть себе в душу и сделать правильный выбор. Ты должен радоваться, что все сложилось так, а не иначе, и воспользоваться шансом изменить жизнь. Для меня уже лет двадцать как все кончено, и должен тебе сказать, это были далеко не лучшие годы. Я часто вспоминаю то время, когда мы с твоей мамой еще были вместе, и мечтаю, чтобы кто-нибудь вот так же все мне объяснил, как я тебе сейчас. Может, тогда я бы взялся за ум и попытался понять, чего хочу на самом деле.
Запыхавшись от долгого монолога, отец откидывается на спинку стула.
— Норм, — говорю я.
— Что?
— Я подумаю над этим. Спасибо тебе.
— Пожалуйста, — он расплывается в улыбке. Прежде чем уйти из ресторана, Норм направляется к стойке, лично вручает Пенни чаевые и обеими руками сжимает ее ладонь. Он что-то шепчет девушке, а она в ответ — невероятно, но факт — наклоняется, чмокает его в щеку и бросает на меня многозначительный взгляд. В эту минуту я вижу Норма ее глазами, его красивую улыбку, доброе лицо и понимаю, что недооценил отца.
— Не забудьте, — кричит он ей на прощанье, когда мы шагаем к двери, — толстяки больше стараются!
С этими словами он хлопает себя по животу, и от его хохота дребезжат оконные стекла.
Мы молча выходим на Бродвей, в ветреную осеннюю темноту. Дни давно уже стали короче, но я все равно никак не могу привыкнуть к тому, что темнеет так рано. Мне так хочется, чтобы жизнь замедлилась хоть на минуту. Какие-то подростки на тюнингованном «хаммере» кивают в такт рэпу, оглушительно грохочущему в колонках, и Норм пританцовывает, шаркает ногами и щелкает пальцами. Лицо его раскраснелось от ходьбы, ветер то и дело раздувает волосы, которые за ушами торчат как солома. Норм шагает по тротуару, словно дервиш, откровенно разглядывает женщин, кивает прохожим и здоровается со швейцарами так, будто весь квартал принадлежит ему. Когда я был маленьким, мне так и казалось. Теперь же я задаюсь вопросом, действительно ли он знал всех и каждого, как мне запомнилось, или всегда был таким же самовлюбленным индюком, как сейчас, а у меня просто не хватало мозгов это понять. У меня до сих пор голова кругом от нашего разговора. Я не собирался распахивать перед ним душу и сейчас испытываю смутное разочарование. Я всегда мечтал — точнее, даже планировал, — как в один прекрасный день Норм вернется, раскаивающийся, без гроша в кармане, и увидит, что я добился успеха во всем, что ему не удалось. Я состоятельный бизнесмен, у меня красавица-жена, может, даже дети. Я забуду обиды, прощу его и выпишу солидный чек, чтобы помочь ему поправить дела. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть, как вытянется его лицо, когда он увидит сумму! И вот он наконец пришел — как по заказу, а я, вместо того чтобы хвастаться успехами, рассказываю ему, до чего у меня все плохо. Понятия не имею, как ему удалось вызвать меня на откровенность, да это уже и неважно. Мечте конец. Глядя, как он вышагивает рядом со мной с таким гордым видом, будто возглавляет оркестр на параде, явно довольный, что ему удалось сломить мое сопротивление, я чувствую, как в душе поднимается, точно ртуть в градуснике, горькая обида, и если он посмеет сейчас на меня взглянуть, если только отважится осветить своей торжествующей улыбкой мрак моей пещеры, клянусь, я его с радостью придушу.
И поверьте, постоянно видеть его непрекращающуюся эрекцию — удовольствие ниже среднего.
Утро. Добрый доктор Сандерсон предупреждал, что несколько дней после процедуры, возможно, будет немного неприятно мочиться. Оказывается, он еще приуменьшил. Меня пронзает жгучая боль, как будто я писаю расплавленным свинцом. Согнувшись пополам над унитазом, я испускаю сдавленный крик, моча брызжет на пол и мне на ноги. Та малость, которая все-таки попадает в унитаз, темна от крови. Пошатываясь, я забираюсь под душ, писаю под водой, тихонько постанывая, и чувствую, как пустеет мочевой пузырь. Последние капли выходят, словно осколки стекла, и боль тут же стихает, как по волшебству.
Что-то мне подсказывает, что сегодня меня ожидает не лучший день.
Вот так оно и бывает. Приходишь на работу, и все кажется чужим. Разумеется, на самом деле ничего не изменилось, но ощущение, словно попал в незнакомое место. Как будто офис заменили на его точную копию. Как обычно, здороваешься с коллегами, шагаешь мимо похожих на пчелиные соты ячеек к своей кабинке, плюхаешься на потрепанное эргономичное кресло с решетчатой спинкой, копию работы известного немецкого дизайнера, и недоуменно оглядываешься по сторонам. Все тот же стол Г-образной формы, тот же монитор с клавиатурой, металлическая подставка для документов, радиотелефон и портрет Хоуп в стильной рамке, которую она купила специально для тебя, потому что не могла допустить, чтобы ты приколол ее фотографию к стене кабинки вперемешку с распечатками разнообразных данных по компьютерному дизайну, присланных техническим отделом. Вот и все. Это и есть то место, которое ты ухитрился отвоевать за без малого десять лет в компании. Мигает автоответчик; компьютер пиликает с завидной регулярностью, сообщая, что пришло новое письмо, и этот ритмичный звук действует на нервы. Вот об этой работе ты рассказывал бы в интервью «Энтертейнмент уикли» как о каторге, на которой ты гнул спину, пока не реализовал мечту стать сценаристом. На что она еще годится, кроме этого?
Глухой топот моих коллег, спешащих к своим кабинкам, сливается в равномерный гул. Я в ступоре таращусь на стену и жду, пока что-нибудь произойдет, Вселенная даст знак, который подтолкнет меня в том или другом направлении. Взгляд падает на фотографию, на которой мы с Джедом и Раэлем в смокингах и галстуках-бабочках стоим у барной стойки на свадьбе Раэля и Тамары: Раэль в середине, счастливый, раскрасневшийся от волнения и почти трезвый; сбоку Джед, как всегда безупречный, словно юный Джеймс Бонд; с другого края стою я, как две капли воды похожий на официанта, если бы не потрепанная бутоньерка на лацкане.
Привет, Раэль. Какого черта я тут делаю?
