Плющ никогда не планировал свой день так тщательно, и он испытывал неведомое удовольствие. Если б, конечно, не кашель, но это адаптация, завтра будет полегче.
После бульона кашель смягчился, и Плющ, оглядев штаны, не испачкались ли, пошёл к Рональду, отметиться.
Удивительно, среди дня площадь оживилась, народу появилось много, почти по-летнему, но было в этом что-то неестественное. Пришлось вернуться к Рональду, покурить на пороге. Наконец его осенило: не было на площади ни одного ребёнка. Осень — это когда не слышно детей. Наверное, новый заезд в каком-нибудь здешнем пансионате.
Известь в ведре размокла, Плющ отбил на камешке затвердевшую кисть. Работа радости не принесла, на седьмом стволе Плющ почувствовал, что халтурит. «А что, если вздремнуть до заката?» Ему понравилась непривычная эта мысль, и он заснул, едва добравшись до кровати.
Ему снился Лелеев. Тот держал за грудки Ивана Алексеевича Бунина, и требовал, чтобы писатель привёз в Кимры двенадцать саженцев грецкого ореха. «Потому что, — белел глазами Лелеев, — долг каждого дворянина — выровнять климат по всей России, это приведёт к национальной идее».
Бунин в ответ норовил схватить Лелеева за уши и матерился.
Вечером Константин Дмитриевич пошёл на площадь. Он рассчитывал увидеть нарядный народ, дам, чуть ли не в кринолинах, неторопливые беседы на чинном ходу.
По площади лениво погуливал мусор. Мрачно светились окна магазинов, один был ещё открыт, из оранжевого дверного проёма выскальзывали приезжие люди и, держась под стеночкой, пропадали в темноте. Единственный фонарь на столбе отбрасывал круглую лужицу грязного света, временами в ней мелькали, сцепившись, силуэты, девочки-подростки, разноцветные, как проститутки, в коротких юбочках и лакированных тужурках. Они ещё не были проститутками, просто росли такие, сами по себе. Раздавались хриплые окрики: «Эу!», дружественные угрозы: «А по хавальнику!..» и весёлый незатейливый мат. Брякнула в темноте гитара, глумливый голос закричал:
Родина! Еду я на родину!
Пусть кричат уродина!
А она мне нравицца!
Хоть и не красавица!
Раздался фанерный треск, стоны рвущихся струн, певец заматерился и заржал:
— Муська, я тебе внешность покроцаю!
Невидимая Муська завизжала в ответ:
— Чем выше любовь, тем ниже поцелуи-и!
Красная девочка вошла в круг света и заладила, как заведённая:
Не верь, не бойся, не проси.
Не верь, не бойся, не проси.
Не верь, не бойся, не проси…
— Чтоб ты всралась, — сказал Плющ и свернул в свой тёмный переулок.
Он не боялся этого народа, законный пацан с Пересыпи приболтает любого тупорылого хуторянина. Ему стало невыносимо обидно — не за Одессу, не за поколение, не за время, а вообще… И ещё — боялся додуматься, что не так уж далеко от них ушёл.
— За что я тебя люблю, Плющик, — бормотал он в темноте, — так это за наивность.
Дома он выпил стопку водки, заел ложкой холодного бульона и лёг спать. Ветра не было, одинокие орехи изредка постукивали по крыше.
Утром было весеннее небо, плавали в бледной подливе розовые галушки облаков. Плющ решил белые штаны сегодня не надевать, — длинный день впереди, надел обыкновенные и уселся на травке ждать Лёню. Попытался связаться по телефону, но абонент пребывал вне зоны.
Бесшумно подъехало такси, хлопнула дверца, и Лёня с выпученными глазами пролетел, приседая, мимо Плюща вглубь сада. У большой черешни он остановился, наклонил голову и приподнял плечи.
Плющ с любопытством наблюдал, как у Лёни постепенно выпрямляется спина, опускаются плечи, а голова поднимается.
Лёня мочился долго — сначала вдохновенно, потом тщательно и скрупулёзно.
Наконец, он встряхнул плечами, повернулся и приветствовал:
— Доброе утро, Константин Дмитриевич, как ночевали?
— Побелку, гад, смыл, — вздохнул Плющ.
Он протянул было руку, но передумал.
Лёня вынул из багажника коробку с обогревателем и внёс в дом.
— Теперь будет люкс!
— Лёня, а что у тебя в сарайчике?
— Да так, всякое. Сейчас некогда, ключ в кухне на гвоздике. Одиннадцатый час. Вы, кажется, хотели на Староконный? Там, примерно, до двух.
— Подожди, только бабки возьму.
— Выкиньте на Соборной, — сказал Лёня таксисту, — а товарища — на Староконный.
— Пац, ты умница, — обрадовался Плющ, — по Староконному надо ходить в одиночестве.
Во времена Плюща Староконный рынок представлял собой небольшой базар с железными стойками, с обычным набором продовольствия: куры со связанными ногами прикрывали плёнкой утомлённые глаза, среди сельдерея мерцала муаровая скумбрия.
По периметру базара на прилавках и прямо на булыжнике простирались ряды блошиного рынка. Там было всё. Поговаривали, что можно сторговать по сходной цене атомную бомбу.
Не доезжая до рынка несколько кварталов, Плющ оторопел: на прилежащих улицах, вдоль и поперёк, по тротуарам была разложена старинная рухлядь. «Где они всё это прятали», — удивился он. Рассчитался с таксистом — сорок гривен, ничего себе, — одёрнул своё нетерпение — это было азартней рыбалки, и решил ходить медленно и последовательно.
Значит, так: нужны советские часы на ходу, механические, и какая-нибудь сверхидея — кайфик, которого ещё не было. Неожиданно пришло в голову, что это должен быть мастихин художника Нилуса. А что, вполне реально — когда Нилус в двадцатом году сбежал с белогвардейцами… или не сбежал? Вот таки беспамятство… В любом случае, краснофлотцы разграбили мастерскую на Княжеской, где, между прочим, Бунин писал свои «Окаянные дни», и потомки того краснофлотца вполне могли сохранить маленькую интересную хреновинку с деревянной ручкой.
Плющ вглядывался в лица продавцов, но все они вполне могли быть потомками краснофлотца.
Вскоре он понял, что нет в этом изобилии разнообразия. Предметы повторялись, весь ассортимент мог поместиться на пятидесяти метрах тротуара. Добавился мусор восьмидесятых годов и девяностых, сигареты «Прима», «Аврора», современная косметика «Ланком» и «Этуаль» в мятых коробочках, китайская бижутерия.
Попалась, впрочем, серебряная ложка — модерн, и Плющ с удовольствием отсчитал восемь гривен, хотя, если поторговаться, можно было взять и за шесть. Умение торговаться здесь ценилось, и даже было необходимой частью ритуала, у Плюща когда-то здорово получалось, но сейчас он решил, что стыдно — не те времена, не те деньги, да и кураж куда-то подевался.
Очень скоро ему надоело объяснять, что такое «мастихин», дядьки тупо соображали, а весёлые тётки легко отмахивались:
— Были, рыбонька. Только что разобрали. Приходи завтра, с утра пораньше. Молодой человек, а вам не нужен диплом Политеха? Свеженький.
В конце концов, он нашёл приличный шпатель. Французский, видимо, тоже модерн. Заплатил четыре гривны и решил: это будет шпатель художника Головкова — грунтовал же он холсты…
Часов Плющ так и не нашёл: попался один «Полёт», но электронный, и без батарейки. «Ну что, сваливаю, — решил он. — И пока я не уехал в Лёнины свояси, можно походить по городу, а то и съездить на «наше место», к пещере, где пропивали когда-то аттестат зрелости».
Он проехал немного в трамвае, спустился по Ольгиевской, где жил когда-то Карлик. Прямо возле Карловых окон кавказцы торговали шаурмой и пивом, в самой же квартире образовалось интернет-кафе.
Плющ сел под тентом, взял бутылку кислого «Роганя» и неприязненно смотрел на пластиковые рамы. Да хрен с ними, что теперь поделаешь… «Чем понапрасну память искушать…» — сказал какой-то поэт, — лучше сходить в Государственный художественный музей. Там, между прочим, в постоянной экспозиции работа Плюща, Константина Дмитриевича, автопортрет. Хорошо бы проверить, как он смотрится сейчас, через пятнадцать лет. Тогда Плющ был дорогим гостем, без приглашения заходил в кабинет директора, даже обсуждали новые поступления.
— У вас пенсионное с собой? — ласково спросила кассирша.
Плющ смутился.
— Да нет, я приезжий. Иностранец. Дайте обыкновенный, взрослый.
Он направился было к лестнице, ведущей в залы современного искусства, но кассирша окликнула:
— Начало осмотра — направо.
— Да мне на второй этаж…
— Что вы, молодой человек. Второй этаж на ремонте, вот уже лет десять, а когда всё это кончится — неизвестно. Лучше посмотрите настоящие картины.
— Спасибо, женщина.
«И точно ведь как сказала. Настоящие», — удивился Плющ.
Настроение было испорчено, он пробежал залы, на ходу поглядывая на картины. Выученные наизусть, они воспринимались уже как репродукции, задержался возле Саврасова, постоял немного возле «Пасечника» Светославского, на Костанди даже не глянул, поцокал языком возле Головкова…
