Тереза приходит два раза в неделю, готовит и убирает, как она (говорят) делает это для половины населения городка. Друзья забегают его навестить: Шон, Рэйчел, Дерек, Патриция, Кэти, Когда их нет рядом, он чувствует себя отчаянно, постыдно одиноким, но стоит им явиться, как его охватывает усталость и не терпится, чтобы они ушли. Они тащат ему цветы, диски, экзотические лакомства. Советуют набраться терпения. «Надо потерпеть, Хэл. Ты выздоровеешь, будь спокоен».
Никакого терпения у Хэла нет, но тем не менее он и впрямь выздоравливает. На это ему потребовалось около года. Он даже собирается вернуться к преподаванию, хотя университет уже состряпал роскошный сценарий его проводов на пенсию. Тут-то его и настигает второй инсульт.
А немного погодя третий.
Теперь он совершенно беспомощен. Поселяется в доме инвалидов. Приют населен больными, которые — отрицать это невозможно — с виду очень похожи на него. Но по существу, у них нет со мной ничего общего, твердит он себе. Большинство из них живут, как в тумане, только и знают, что жевать подслащенный желатин да требовать, чтобы их кресла-каталки выкатили в коридор, где можно, разинув рот, тупо пялиться на экран, где идет очередная телеигра. А поскольку они отвыкли пользоваться своими вставными челюстями, лица у них деформировались, провалившиеся рты придают им сходство с кошмарными человекоптицами Иеронима Босха. Хэл не может допустить мысли, что все эти субъекты некогда, подобно ему, лопались от избытка силы, а кое у кого из них, наперекор видимости, голова и поныне варит.
— Хэл Хезерингтон, — бормочет одна из сиделок, глянув на медицинскую карточку в изножье его кровати. — Хотела бы я знать, почему это имя мне вроде как знакомо.
— Судя по досье, — отозвалась другая, — он был писателем. Романы сочинял.
— Вон что! Романы, правда? — усмехается первая. При этом она наклоняется над ним и говорит, повысив голос, выделяя слова, будто хочет посвятить умственно отсталого марсианина в тонкости человеческого языка. А потом добавляет (на сей раз орет уже так, будто он глухой, и переглядывается с товаркой, усиленно подмигивая): — Да уж! Черт возьми, вам небось требуется уйма воображения, чтоб здесь находить что-нибудь забавное? Та еще задачка, я вам доложу!
Хэл все прекрасно слышит. И все понимает. Но ни говорить, ни шагу ступить он больше не может. И его охватывает жажда конца — от этого двойного унижения, когда с тобой обходятся, как с младенцем или слабоумным, а притом еще твое собственное тело не повинуется приказам воли.
Тут уж никто ничего не в силах изменить.
Кроме меня.
Ну, так я это и делаю.
Глава XII. Вторая перемена блюд
— Кто же она, подлинная Валентина Сагалович? — не унимается Леонид, печально покачивая головой.
— Я задаю себе тот же вопрос относительно Джордана, — произносит Бет. — Помню, однажды, когда ему было годика три, я его повела прогуляться на берег реки и мы увидели на мосту мертвую бабочку. Хотите верьте, хотите нет, но над ней вилась целая туча других бабочек, они махали крылышками, как веерами, будто пытались привести ее в чувство. Джорди был потрясен… В тот вечер, когда я укладывала его спать, он мне сказал: «Смерть — это когда ты падаешь на землю и свет гаснет». Просто с ума сойти, а? Ты помнишь, Брайан?
— Да-да, — тихонько подхватывает Патриция, сочувствуя Бет и пытаясь (но безуспешно) припомнить какую-то фразу о смерти, некогда изреченную ее маленьким Джино.
— Значит, очарование того мгновения было иллюзорным, — продолжает Бет, — раз оно ушло от нас так далеко и безвозвратно? Где теперь красота Валентины?
— Интересный вопрос, — говорит Рэйчел. — Есть ли в нашей жизни хотя бы один миг, когда человек вправе сказать: вот, сейчас я являюсь совершенно, в полной мере самим собой? Иными словами: не следует ли считать единственной правдой бытия каждого тот путь, что он проходит?
— Уточним: следовательно, правда о моем сыне Джордане — это его преступления? — распаляется Бет. Начав говорить, остановиться она уже не в состоянии, она делает вид, будто не замечает яростных, молящих взглядов Брайана, без слов заклинающего ее заткнуться, Христа ради, Бет, прекрати, не надо об этом, перестань полоскать наше грязное белье при всем народе, ну, прошу тебя… Тюрьма — вот и вся его правда? Какой он, истинный Джордан? Тот, которым он стал теперь, кипящий ненавистью и злобой, или тот, каким был раньше, когда увидел ту мертвую бабочку или когда собирал ракушки на морском берегу, приносил их мне и глаза у него сияли от радости?
Ща сдохну, томится Хлоя. Видно, что-то я проворонила. О чем они толкуют? Задохнуться впору, как в болоте. Ах, вот бы сейчас сползти со стула да и юркнуть под стол, как мы, бывало, прятались с Колом, когда были маленькими, а взрослые мордобой затевали. Все кажется не таким страшным, ежели смотреть на мир сквозь несчетные меленькие дырочки кружевной скатерти, они его дробят на крошечные фрагменты. Это как если танцуешь в кабаке, где свет пускают через стробоскоп и все люди кажутся раздробленными на блестящие, подрагивающие осколочки.
— Джордан — ваш сын? — спрашивает Чарльз. — Извините меня… я ведь не в курсе…
— Да, — отвечает Брайан. — Это наш сын. Чернокожий парнишка. Мы его усыновили, взяв из больницы в Роксбери, когда ему было от роду две недели. Мать еще ходила в колледж, она не могла оставить его у себя.
— Я не понимаю, — вздыхает Бет, покусывая костяшки пальцев.
— Что же вам непонятно? — роняет Чарльз, стараясь, чтобы его голос продолжал звучать на низких бархатных нотах, подчеркивая резкость слов. — Вы хотите сказать, что, поскольку вы его усыновили совсем маленьким и растили так, как если бы он был вашим собственным ребенком, внушая ему исключительно свои просвещенные, либеральные идеи, трудно постичь, как он мог опуститься до уровня своей примитивной, грубой негритянской природы?
— Нет, я имела в виду не это, — сказала Бет.
— Белым не следовало бы усыновлять черных, — заявляет Чарльз.
— Ну и ну! — Хэл поднял бокал. — Да здравствует сегрегация! Пускай белые и черные ходят в разные школы! Закрепить за ними разные места в автобусах! Учредить для них отдельные сортиры в общественных местах!
— Расовая ненависть не исчезает от того, что ее формально объявляют незаконной, — продолжает Чарльз, его голос по-прежнему нежен, как летний ветерок. — Во внешнем мире ваш Джордан сталкивался с ней ежедневно, нахлебается по горло, а вечером приходит домой, и вы хотите, чтобы он вел себя так, будто все идет как по маслу… Вам невдомек, до какой степени его загнали в тупик?
— Я бы съел еще немного рубленого мяса. — Леонид резко меняет тему.
— И кусочек индейки туда же? — подхватывает Хэл.
— Ладно… только, пожалуйста, небольшой.
— Еще кому-нибудь подложить индейки?
— Да… Мне тоже… Еще бы! — откликаются сотрапезники, и миски с овощами, передаваемые по кругу, снова обходят стол.
— А за что его упекли в тюрягу? — оживившись, вопрошает Хлоя.
— О, за пустяки, отвечает Брайан. — Грабил прохожих по мелочи, только и всего. Это его седьмой приговор за четыре года, и статья все та же. Мне надоело вносить за него залог. В первые разы он был еще несовершеннолетним, я мог сам его защищать. А теперь я ничего больше не в силах для него сделать. На сей раз он схлопотал полгода; надеюсь, это послужит ему уроком.
— Ну разумеется! — произносит Чарльз, перед глазами снова стены кухни, забрызганные мозгами брата Мартина, он стискивает зубы, прогоняя это видение. — В тюрьме чернокожие парни обучаются множеству захватывающих вещей!
— А кого он грабил? — любопытствует Хлоя.
— В основном старушек, — вздыхает Брайан. — Работенка для храбрецов. С корешем или двумя взять в кольцо бабулю, одиноко сидящую в городском саду на скамейке, малость ее потрясти, отобрать сумочку, да и смыться. Блеск, а? Воистину спорт отважных. Старушки черные, белые, латиноамериканки, никакой разницы — эти ребята не расисты.
— Может, ему нужны монеты? — предположила Хлоя.
— Вот-вот, монеты. — От гнева лицо Брайана багровеет, и тотчас стрекотание в ухе усиливается, достигая непереносимого уровня громкости. — Мы вносим за него квартирную плату и сверх того ежемесячно выдаем кругленькую сумму, но нет, ему этого мало. Нет, у него большие расходы, у нашего Джордана. На прошлой неделе я его навещал и как раз спросил, на какие столь важные нужды он тратит эти деньги. Хотите знать, что он ответил?
Молчание. Кэти и Леонид, заранее напрягшись, ждут слова «героин».
