От Лоренцовых глаз, от его соглядатаев меня скрывала малая крепость. Став пленником братьев по бичу, я все равно боялся завтрашнего дня, когда должен востребовать меня обезумевший латинянин.
Песье Распятие являло собой миракль, разыгрываемый повихнувшимися библейскими отшельниками и голодранцами-грабителями: Кукулино – утроба исполинского демона, на чей жертвенник я возведен во имя приверженцев креста – отпадших от креста – славян, латинян, иудеев, амаликитян с Синая и из пустыни Негев, сельджуков, многобожцев, воскресших, призраков, блаженных.
Фотий Чудотворец пил, мрачнея все более. «После третьего трепетания звезды над головой станешь мертвецом, забытым в общем забвении, – предупредил он меня, – будешь в огне печься, пока не откроешь, где спрятаны записи». «У Тимофея не было золота», – попытался я вывернуться. «Было, – он принял ковш от Перуники. – Он заграбастал золото Бижанцев». Веки его отяжелели – для него я был мертв, он перескочил меня во сне, заныривая в золотую пену.
Внезапно, когда я потерял надежду на избавление, веревка на руках ослабла. «Беги, – услышал я Перуникин голос. – Сам решай куда. В Кукулине не оставайся. Фотий пьет все – и вино и кровь. Поспеши, тебя ждет Агна».
Я был свободен.
Тайком мы выбирались из Кукулина с тем, что успели собрать и погрузить на ослов, мулов и жилистых горных лошадок, иные вели или гнали перед собой корову или козу, покидая дома, нивы, кладбище, с которым нас связывали ушедшие от нас. Спиридон, Лозана, Илия, Роса с дочкой Ганкой, Исидор без Тамары, Зарко, его жена Кода и сын Мартин, несколько стариков и старух с внуками и со снохами, Агна и я.
Ночь, опустошение в сердцах, тоска.
За последними нивами у подножия гор перед нами из мрака вынырнул человек, воздел руки. «Воротитесь в дома! – кричал он. – От чумы не уйдешь». Этот старик, по имени и Пандил и Пендека, похожий на подтопленную солнцем свечу, ходил по селам, обряжал покойников, помогал на свадьбах. Никто не знал ни рода его, ни мест, откуда он пришел в наши края, помнилось, что он беглец с рудников. Только бог, разве что он один, был старше его и мог иметь больше морщин на лице и на длинной шее. «Мы от людей бежим, они-то пуще чумы, – зашелестела не то голосом, не то лохмотьями старуха, такая же кривая, как и он, и даже с похожим именем – Саида Сендула. – За нами, почтенный Пандил, разор. Нивы стали могильником». «А перед вами? – спросил старик. И сам ответил: – Сосны, обглоданные гусеницами, а дальше – камень да змеи». Не все его слушали. Обходили молча. Саида Сендула, с восьмилетней внучкой и внуком того меньше, звала старика с нами – в Кукулино пришел голод, муки, хоть всю собери, и на один хлеб не хватит, а в пути не пропадем – нынче ночью выберутся из Кукулина сноха ее Жалфия и сын Димуле, да девять овец с ними, да
свинья, сейчас как раз ее обдирают. «Погодите, вы же всего не знаете, – старик пытался нас задержать. – Я иду из Города. А там, это всякий знает, о прошлом годе еще возглашен Законник благочестивого царя Стефана, и честным его словом берутся бедняки под защиту от всяких насильников. Повеление. Не будет грабежей и злодейств. Возвращайтесь. Царь защитит наши села. А в советниках у нею бородатая монахиня. Знаете ее – Аксилина. Празднуют ее Богосав, Борко, Боса».
Не столковавшись с ним, мы двинулись дальше, гуськом, следуя за медлительным Спиридоном.
По пути, пугая и пугаясь нас в темноте, присоединялись к нам беженцы из Бразды, Побожья, Любанцев, Кучкова и Кучевища. Вокруг шумели сосны, обильно истребляемые гусеницами. Тишину разрывал писк: Саида Сендула маялась летним насморком и бранилась, спотыкаясь. Она отставала, и, когда ее чих и бормотанье пропадали, мы, кукулинские, останавливались. Отыскивали ее и приводили. Отбивались и другие, ребенок либо коза. Постепенно люди обособились, разбились в группы, однако все мы устремлялись к Синей Скале, высокому утесу с пещерами, где по сию пору дровосеки и овчары находили кости то ли старцев, от которых освобождалось там давнишнее племя, то ли кости отшельников, чьи души оставили нам в наследство синеватый мох на камне, откуда, может, и пошло название этого места. Одного такого отшельника припомнила Саида Сендула. Звали его Благун, она его видела, когда кормила младенца, и он благословил ее молоко – чтоб не посягали на него ужи-сосальщики. В детстве она имела обыкновение, тыча пальцем в небеса, подсчитывать звезды. За такое деяние полагается кара, и вот руки ее усыпало бородавками. От этой напасти тоже избавил ее Благун. Внезапно старушка углядела и самого давно покойного добродея: он стоял, вцепившись руками в грудь, готовый разодрать рясу, а чуть подалее, в пустоте, подымалась хрустальная церковь. Саида вскрикнула и упала, разревелись ее внуки. Мягкий ночной ветерок разогнал видение. Женщины подхватили ее с двух сторон, поставили на ноги и перекрестились у родничка, на месте которого Саида Сендула углядела церковку. Смочили святой водицей лбы, и мы тронулись дальше. От них долго исходил дух ладана.
Я смеялся во мраке, и со смехом оживал во мне прежний Ефтимий. Шустрый старичок из соседнего села таинственно и доверительно сообщил мне свое имя – Исо Распор. Я тоже ему поведал, как год назад на Благовещение дядюшка мой Трипун, узнав, что Законник царя Стефана будет защищать бедняков, три дня хлебал тюрю из ящеричьих хвостов. Старик даже подскочил: «Трипун тебе доводится дядей по матери, а? Трипун Пупуле?» У меня не было дяди по матери, и никакого Трипуна Пупуле я не знал. Я подождал, пока он меня нагонит. «Да уж не знаешь ли ты и другого моего дядю по матери, Койчу из Коняр?» – поинтересовался я. На нижней его губе улегся месячный луч, один глаз посмеивался. «Неужто и Койче из Коняр хлебал такую же тюрю?» – изумился он. «Хуже того. Встречал ты такого, кто бы собственную свинью окрестил Пер-душкой, а потом на ней же и разъезжал? А этот вот Койче, дядюшка Исо, вытворял такое». Старичок одушевленно ухватился за меня. Мы ожили. Взялись за руки, мне казалось, что я его научаю ходить. «Нет, Койче колдуном не был. Он даже летать не умел. Зато третий мой дядя, Заре, тоже по матери, с тайным именем Поликарп, тот был колдун знаменитый. Подумать только, рыбьими косточками прикалывал навозных жуков вокруг своего пупа. А как крови его насосутся, запрягал их в двуколки». Это было слишком даже для Исо Распора. «Врешь!» – дернулся он. «Почему же? – вроде обиделся я. – Разве ты не слыхивал про чудеса? Знаешь небось побольше моего и всех, кто тут есть». Он снова вцепился в мою руку. «Что верно, то верно, чудеса бывают, – согласился он, поблескивая глазом, тем самым, что посмеивался. – У меня тоже было трое дядьев по матери, давно еще, до того как построили монастырь Святого Никиты. Ерофей, тот не хлебал тюри из дробленых ящеричьих хвостов, потому как рта у него не было. Он напитывался каштанами да орехами через пупок раззявленный. Младший, Евсевий, спал головой вниз, подвешенный к потолочной балке. Почитал себя за летучую мышь. А того пуще был третий мой дядя с женским именем Патрикия Велесиль-ная. Щипал нити и выплетал паутину – перепелки в нее ловились. Так и жил среди пауков в дуплястом дереве». Он остановился, прислонив ладонь к уху и словно прислушиваясь. «Что, кличет тебя Патрикия Велесильная?» – спросил я. «Верно, – подтвердил он. – Этот мой дядька завсегда серчает, ежели я имя его поминаю, не выпивши за его душу. У тебя, чай, и винцо водится, а?» На Спиридоновом осле было у нас два кувшина. «Как присядем, выпьем, – обрадовал я его и продолжал: – Заре, с тайным именем Поликарп, умывался дымом можжевелового костра». Он на это: «А Патрикия Велесильная из можжевеловых веток броню себе выткал». Я: «Моему Поликарпу и броня была не нужна. Об его кожу гнулись и секиры и копья».
Исо Распор: «А Патрикия зубами грыз и секиры и копья».
Люди уходили от своих домов, там распускались черные маки смерти. Каждый цветок становился урной для праха. Исо Распор и я, подгоняя друг друга, убегали от отчаяния в горький смех. Шестеро наших воображенных дядюшек выныривали из тени, от их облачного прикосновения на ресницах оставались капли, но то были не слезы. А может, и слезы. Дрожащая мглистость впереди была дымом. Марево, только и всего. «Путь в неведомое всегда тернист и туманен, дядюшка Исо». Он отозвался не сразу: «Я не Исо, и дядьев у меня нету. Никого нету. Меня Найденко зовут». – «Какая разница, Исо Распор легче запоминается».
Мы догнали Спиридонова осла. «Спиридон, давай посидим при луне. У нас с Исо Распором не оказалось дядьев. Ты нам и дядя и опекун, и Поликарп и Патрикия Велесильная».
К нам пристраивались все новые и новые беженцы.
У Синей Скалы народ кишит – не окинешь взглядом. Собралось тут всяких и отовсюду, все бездомники, живые тени, спутанные в клубок и зависимые друг от друга, переставшие возводить в мольбе глаза к небу; господь, отлучивший нас от себя мраком забвения, стал угасать в нашем сознании. Женщины не плакали, мужчины выпивали, когда находилось что. Беда сблизила. Неимущим уделяли соломы на подстилку, находилось чем укрыть кормящую, дети малые не оставались без козьего молока. Кто умел складно сказывать, у тех были свои костры и почитатели. Это – Исо Распор или Найденко, Спиридон, Иоаким из Бразды, Райко Стотник и Волкан Филин – оба из Побожья. Вот их предания, услышанные мною в долгие скитальческие ночи…
